1. ТАИНСТВО СОБРАНИЯ

Когда вы собираетесь в Церковь...
(1Кор.11:18)

I

"Когда вы собираетесь в церковь",  —  пишет ап. Павел коринфянам, и для него, как и для всего раннего христианства, слова эти относятся не к храму, а к природе и цели собрания. Само слово "церковь" — έκκλησία обозначает, как известно, "собрание". "Собраться в церковь", в понятиях раннего христианства, значит составить такое собрание, цель которого  —  выявить, осуществить Церковь.

Это собрание евхаристическое: на нём, как его завершение и исполнение, совершается "вечеря Господня", евхаристическое "преломление хлеба". В том же послании ап. Павел упрекает коринфян, которые "собираются так, что это не значит вкушать вечерю Господню" (11:20). Таким образом, мы видим триединство  —  Собрания, Евхаристии, Церкви, и о нём, вслед за апостолом Павлом, единогласно свидетельствует всё раннее предание Церкви. В раскрытии его сущности и смысла и состоит основная задача литургического богословия.

Эта задача особенно важна теперь, ибо самоочевидное для ранней Церкви триединство перестало быть самоочевидным для современного церковного сознания. В "школьном" ("схоластическом") богословии (оно возникло после обрыва отеческой традиции, преимущественно из западного понимания как метода, так и самой природы богословия) совсем не упоминается о связи Собрания, Евхаристии и Церкви. Евхаристия определяется и рассматривается как одно из таинств, но не как "таинство собрания", как определял его в V веке автор "ареопагитик". В этом богословии игнорируется экклезиологический смысл Евхаристии, а также евхаристическое измерение экклезиологии. Кроме того, знание Евхаристии как "таинства собрания" выветрилось постепенно и из благочестия. Хотя учебники литургики и указывают, что литургия  —  "общественное богослужение", и служится преимущественно при "стечении молящихся", но это "стечение молящихся", т.е. собрание, перестало восприниматься как первичная форма Евхаристии, а в Евхаристии перестали видеть и ощущать первичную форму Церкви. Литургическое благочестие стало предельно индивидуалистическим, о чём красноречивее всего свидетельствует современная практика причащения, подчиненная до конца "духовным нуждам" отдельных верующих, и которую никто  —  ни духовенство, ни миряне  —  не воспринимает в духе самой евхаристической молитвы: "нас же всех, от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа причастие..."

Таким образом и в благочестии, в "церковности", постепенно произошло сужение первоначального смысла Евхаристии и ее места в жизни Церкви, своего рода "редукция".

Обе эти "редукции" Евхаристии — и в богословии, и в благочестии  —  находятся в открытом противоречии с самим чином Евхаристии, как его с самого начала хранит Церковь. Под "чином" мы разумеем здесь не те или иные подробности обрядов и таинств, которые очевидно развивались, менялись и усложнялись, а ту основную структуру Евхаристии, которая восходит к апостольской первооснове христианского богослужения. Основной порок школьного богословия состоит в том, что в своей трактовке таинств оно исходит из собственных априорных и отвлеченных категорий и определений, порой не согласованных с реальностью церковной жизни, а не из живого опыта Церкви, не из конкретного литургического предания, каким оно хранится Церковью. Раньше Церковь твердо знала, что "закон веры" (lex credendi) и "закон молитвы" (lex orandi) неотделимы один от другого и взаимно друг друга обосновывают, так что, по словам св. Иринея Лионского, "учение наше согласно с Евхаристией, а Евхаристия подтверждает учение" ("Против ересей"). Но богословие, построенное по западным образцам, совсем не интересуется богослужением, как оно совершается Церковью, его собственной логикой и "чином". Исходя из своих отвлеченных предпосылок, богословие это априори решает, что "важно", а что "второстепенно", причем "второстепенным" — не представляющим богословского интереса  —  оказывается, в конечном итоге, именно само богослужение во всей его сложности и многообразии, т.е. как раз то, чем по-настоящему и живет Церковь. Из богослужения искусственно выделяются важные "моменты", на которых и сосредотачивается всё внимание богослова. Так, в Евхаристии — это "момент" преложения Св. Даров и затем причащение, в Крещении — это "троекратное погружение". Но ведь "важность" этих моментов не отрываема от литургического контекста, который один по-настоящему выявляет их подлинное содержание. Отсюда поразительная бедность и односторонность объяснения таинств и самого подхода к ним в наших учебниках догматического богословия. Отсюда — сужение и такая же односторонность литургического благочестия — ибо не питаемое и не направляемое, как при св. отцах, "литургической катехезой", т.е. подлинным богословским объяснением, оно оказывается во власти всевозможных символических и аллегорических истолкований богослужения, своеобразного литургического "фольклора". Поэтому первый принцип литургического богословия состоит в том, чтобы при объяснении литургического предания Церкви исходить не из отвлеченных, чисто интеллектуальных схем, наброшенных на богослужение, а из самого богослужения и, это значит, в первую очередь  —  из его чина...