> Забавно, что ты спрашиваешь мое мнение о молитве как хвале и преклонении. На лесной прогулке ты когда-то сам меня научил почти всему, что я знаю. Неужели ты забыл?

> Именно от тебя я узнал замечательное правило: начинай с того места, где находишься. Раньше я полагал, что сперва надо подытожить всё известное о благости и величии Божьем, поразмышлять о творении, искуплении и "всех благах жизни нашей". Ты обернулся к ручью, подставил горящее лицо под небольшой водопадик и воскликнул: "Почему бы не начать с этого?"

> А ведь это работает. Кажется, ты и сам не догадываешься, насколько хорошо работает. Мягкая подушка мха, прохлада, пение птиц и танец солнечных лучей, конечно, не такие большие дары, как "благодать и упование на славу". Но они очевидны, в них видение заменяет веру. Они  — не надежда на славу, а явление славы.

> Ты не говорил ни о "природе", ни о "красоте природы". Таких абстракций здесь нет. Я постигал гораздо более тайное учение: удовольствия  — это лучи славы, которая действует на наши ощущения. Когда славу Божью воспринимает воля, мы зовем ее благом, когда ее воспринимает понимание — истиной, когда ее воспринимают чувства и настроение  — удовольствием.

> Но разве не бывает плохих и запретных удовольствий? Конечно, они бывают. Однако для меня выражение "плохие удовольствия" есть сокращение для простоты: речь об "удовольствиях, полученных через запретные поступки". Плоха не сладость яблока, а его кража. Сладость  — луч славы. Кражу это не оправдывает, даже делает еще хуже, превращает в святотатство. Кражей мы оскверняем святыню.

> С того нашего разговора я пытаюсь сделать каждое удовольствие источником хвалы. И не только тем, что благодарю за него. Благодарить, конечно, надо, но сейчас я говорю не о том. Как бы мне это объяснить?

> Мы не можем (по крайней мере, я не могу) воспринимать птичье пение просто как звук. Вместе с пением приходит сообщение ("вот птица"). Точно так же, читая книгу, я не могу воспринимать знакомые слова только как геометрические фигуры: чтение происходит автоматически. Когда шумит ветер, я слышу не просто шум, я слышу "ветер". Одно от другого не отделишь. Так должно быть и с удовольствиями. Надо одновременно пережить удовольствие и увидеть его божественный источник. Небесный плод тотчас напоминает о саде, где созрел; аромат  — о благоуханном крае. Мы получили весть, нас коснулась Божья десница. Благодарность и хвала не что-то отдельное или "последующее". Ощутить удовольствие как небольшую теофанию — уже хвала.

> Благодарность восклицает: "Сколь милостив Господь!" Преклонение говорит: "Если так ярок Его мгновенный отблеск, каков же Он сам!" Мысль взбирается по солнечному лучу к солнцу.

> Будь я всегда тем, кем хочу, ни одно удовольствие не казалось бы мне обычным и банальным — ни утренний ветер, ни мягкие тапочки, в которые влезаешь вечером.

> У меня не всегда это получается. Во-первых, мешает невнимание; во-вторых, неправильное внимание. При желании можно услышать шум вместо ветра. Еще проще сосредоточиться на удовольствии как простом ощущении, субъективировать его, не заметив божественного аромата вокруг; в-третьих, жадность. Вместо "и это Ты" может вырваться роковое "ещё". Опасна и гордыня, тщеславная мысль, что не каждый найдет Бога в ломтике хлеба или масла, а это жемчужное, перламутровое, серебряное небо многие сочтут просто серым.

> Заметь, я не различаю чувственные и эстетические удовольствия. С какой бы стати? Это и не нужно, и почти невозможно.

> Если это гедонизм, то и трудная наука. Но потрудиться стоит: яркое пятно станет ярче и не будет таким расплывчатым.

> Уильям Лоу говорит, что люди "забавляются", когда просят о терпении в голоде и гонениях, а сами ворчат на скверную погоду и мелкие неудобства. Прежде чем бегать, нужно выучиться ходить. Так и здесь. Нам (или мне) не возблагодарить Бога за крупные дары, если раньше не привыкнуть благодарить Его в мелочах. В лучшем случае вера и разум подскажут, что нужно Его восхвалить. Но ведь мы Его еще не нашли, "не вкусили и не увидели". Любой солнечный зайчик в лесу расскажет о солнце то, чего не найдешь ни в одном учебнике по астрономии. Эти чистые и непосредственные радости — "блики Божественного света" в лесу нашей жизни.

> Конечно, нам хочется и книг. Хочется еще многого помимо этой "благодарности за мелочи", которую я проповедую. Заведи я о ней речь на людях, мне пришлось бы не вернуть тебе твой же урок (хотя узнаешь ли ты его?), а обложить его льдом, обнести колючей проволокой и развесить повсюду предупреждения.

> Не думай, что я забыл про обычное смирение — большее преклонение перед Богом, чем то, о котором я говорил. Смирение важнее жертвы. Бог не только Великий Творец, но и Трагический Искупитель. Может быть, Он и Трагический Творец: я не уверен, что глубокое ущелье горечи, пронизывающее нашу жизнь, вызвано только какой-то доисторической катастрофой. Возможно, нечто трагическое присуще самому акту творения. Порой даже возникает вопрос: почему Бог считает, что игра стоит свеч? За свечи мы отчасти платим, а "игры" еще не видели.

> Вот! Опять я за свое. Я знаю, что для тебя мои образы вроде игры и танца в разговоре о высоких вещах. Раньше ты меня за это обвинял в богохульстве. <...> Сейчас ты более рассудительно называешь это не богохульством, а "бессердечием", жестокой насмешкой над мучениками и рабами. Ты считаешь, что я фривольно говорю о мировой истории, которая так серьезна для актеров. Особенно же нелепо и неприлично, когда об этом говорю я, который никогда не играл, да и танцует, как сороконожка с деревянными ногами.

> Я не думаю, что небесная жизнь похожа на игру или танец фривольностью. Но пока мы в "долине слез", среди трудов, тягот и несбывшихся надежд, некоторых качеств, которые соответствуют небесному состоянию, можно достичь лишь в занятиях, которые здесь и теперь для нас фривольны. Жизнь блаженных — завершение, где безграничная свобода добровольно примиряется с порядком, самым гибким, сложным и замечательным порядком. Найдешь ли ты подобие этому в наших "серьезных" делах, в нашей естественной или (нынешней) духовной жизни? В ненадежных и разбитых горем чувствах или на пути, который всегда отчасти крестный? Нет, Малькольм. Лишь в "досуге", в минутах дозволенного веселья найдешь ты сходство. Танцы и игра — фривольность и пустяки здесь, ибо их естественное место не "здесь". Здесь они лишь минутный отдых от жизни, которую надо прожить. Но в этом мире всё вверх ногами. То, что здесь, продлись оно дольше, станет праздностью, — подобие тому, что в лучшем крае есть Завершение завершений. На небе радость  — самое серьезное дело.