Тема выпуска:
О молитве Господней (1)

Этот выпуск двойной, и для того, чтобы было удобней читать его частями, текст разделен чертой на 2 примерно равные части.

В конце выпуска – форма для выражения Вашей его оценки и мнений.

   

> О МОЛИТВЕ ГОСПОДНЕЙ

> О Молитве Господней, казалось бы, говорить нечего. Мы все ее употребляем, с детства знаем, она постоянно нам попадается в службах, и мы к ней естественно обращаемся, отчасти из-за ее изумительной стройности и красоты, отчасти – зная, что это молитва, которая нам дана Самим Спасителем Христом, и поэтому она святыня для нас, это Его собственная молитва, которой Он с нами поделился. Я думаю, что мы должны помнить, когда молимся этой молитвой: это молитва Сына Божия, ставшего сыном человеческим, которая выражает всё Его сыновство (и многое другое, что к этому ведет, – к чему я еще вернусь).

> Для меня Молитва Господня годами была самой трудной молитвой. Разумеется, каждое отдельное предложение доступно и понятно каждому в пределах его духовного роста или углубленности или опыта, но в целом она меня не то что не удовлетворяла – я не мог найти к ней ключа. И в какой-то момент я обнаружил в ней нечто, чем хочу с вами поделиться: она – не только молитва, она – целый путь духовной жизни (к этому я тоже вернусь).

> Мне Молитва Господня представляется как бы разделенной на две части. Первая – призывание: Отче наш и три прошения.

> Эти три прошения ясно представляют собой молитву сыновства, но не нашего относительного сыновства – мы ведь блудные дети нашего Небесного Отца, мы – колеблющиеся, ищущие, а это – слова, которые мог сказать только совершенный Человек, Который есть и совершенный Бог. Это молитва сыновства в полном смысле этого слова. А затем идут прошения, которые, как мне кажется, к этому сыновству ведут или которые могут служить путеводной звездой к тому, чтобы вырасти в это сыновство. И вот я попробую вам сказать нечто об этих двух частях.

> Первое, что меня поражает, что меня удивляет в себе, удивляет и в других: когда мы говорим Отче наш, мы всегда думаем, что это молитва, которая нас всех, верующих, православных или прихожан одного храма, или членов одной семьи, выражает вместе; и я до сих пор не встречал никого, кто бы ощутил, что когда Христос нас сказал Отче наш, Он говорил о том, что это Отец Его – и наш, этим как бы предваряя момент, когда позже, в течение Евангельской истории, Он Своих учеников назвал братьями Своими. Это замечательная вещь, это потрясающая вещь, потому что если бы речь шла о том, что мы признаём отцовство Божие для нас, это было бы уже так много; но когда мы думаем, что это отцовство включает Единородного Сына Божия, что отцовство в этом призывании ставит нас и Его в одно и то же положение по отношению к Богу Отцу, это нечто, как мне кажется, такое потрясающее, такое глубокое...

> Отцовство имеет особенные свойства. Отец – это тот, кто является источником нашей жизни. Отец – тот, кто эту жизнь в нас воспитывает, но воспитывает строгим требованием безграничной любви, кто ни на какие компромиссы не готов идти и требует от нас, чтобы мы были тем, к чему мы призваны, кто не удовлетворяется ничем в нас, что ниже нашего достоинства. К примеру, возьмите притчу о блудном сыне. Вы помните, как блудный сын, опомнившись, идет отбратно к отчему дому. И по дороге он повторяет для себя – не то что заучивает наизусть, но в его душе плачет молитва: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин называться сыном твоим; прими меня как одного из твоих наемников... Это плач души, это не повторение того, что он скажет отцу, – он это чувствует всё время и идет к отцу, несмотря на свою недостойную жизнь. Хоть он недостоин, но он знает, что отец остался отцом, что любовь не поколебалась даже когда сын ему сказал: "Я не могу дождаться момента твоей смерти для того, чтобы начать жить. Давай сговоримся: умри для меня, дай мне ту долю богатства, которую я получил бы после твоей физической смерти, уговоримся, что тебя нет больше..." Даже тогда отец не обмолвился ни одним упреком, а просто дал ему его долю имущества и отпустил с миром. И вот, вспоминая это, юноша идет домой именно к отцу – не к судье, не к чужому человеку, не в надежде, что его "может быть" примут. Это слово "отец" значит, что у него надежда еще не умерла. Но обратили ли вы внимание, что, когда он перед лицом отца хочет произнести свою исповедь, отец ему не дает сказать последние слова. Сын произносит: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин называться твоим сыном... – и тут его отец прерывает: сын или дочь могут быть недостойными детьми своего отца или матери, но никаким образом не могут перестроить свои отношения на отношения достойных наемников или рабов. Отец не может его принять как наемника, как раба, он его может принять только как сына: кающегося – да, недостойного по своему поведению – да; но как сына и не иначе. И вот, страшно для нас важно, что Бог никогда не примирится с тем, чтобы мы были ниже своего уровня. Это – отцовство Божие. И когда в этом контексте мы думаем о том, что Христос нам дает эту молитву и говорит Отче наш, то перед нами вдруг вырастает образ того, что мы собой должны бы представлять. Если мы действительно братья и сестры Единородного Сына Божия, ставшего сыном человеческим, то вот мера нашего человечества – не меньше. Мы должны быть иконами Христа; и больше, чем иконами: мы должны так сродниться со Христом, чтобы всё, что можно сказать о Христе, в свое время, когда всё будет завершено, могло бы быть сказано о нас. И это не легкомысленное замечание с моей стороны, потому что есть место в писаниях святого Иринея Лионского, где он говорит (), что, когда придет конец времен, всё человечество в единении с Единородным Сыном Божиим силой Святого Духа станет единородным сыном Божиим. Грань между Единородным Сыном Божиим и детьми Божиими по благодати сотрется, потому что наше единство со Христом будет всечеловечеством перед Лицом Божиим, и в центре этого спасеного и достигшего своей полноты всечеловечества, когда Бог будет всё во всем (1Кор.15,28) – имя Иисуса Христа.

> Таким образом, когда мы говорим Отче наш, мы должны понимать, что берем на себя это непостижимое призвание и готовность на это непостижимое состояние, что мы не только братья и сестры Христовы по человечеству, но что ничто меньшее, чем полнота образа Христа, недостаточно, чтобы мы были полностью самими собой. Это требует многого. Это не просьба к Богу, чтобы Он сделал для нас то, чего мы не делаем ни для себя, ни для Него; это призыв к тому, чтобы мы были героичны в искании той полноты, которой, конечно, мы не можем достигнуть своими силами, но которая является нашим призванием; и мы не имеем права о себе думать ниже этого, мы должны быть достаточно смиренны, чтобы принять это величие и склониться перед ним – да, но и выполнить его. А если поставить вопрос о том, каким образом это можно сделать, я на это отвечу словами, которые Господь сказал апостолу Павлу, когда тот просил силы для того, чтобы осуществить свое дело. Господь ему сказал: Довлеет тебе благодать Моя, силя Моя в немощи совершается (2Кор.12,9).

> И конечно, немощь, о которой здесь говорится, не наша лень, не наша косность, не наше малодушие, но это та тварная хрупкость, которая делается прозрачной для воздействия Божества, которая делается гибкой в руке Божией, когда мы Богу отдаемся с верой, доверием, в послушании. Так что, как Спаситель сказал в Евангелии, невозможное человеку возможно Богу (Лк.18,27). И поэтому мы должны верить, что это возможно. Опять-таки, Павел говорит: всё мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе (Флп.4,13). Так что тут и призвание, которое сверх наших сил, и уверенность, что мы можем вырасти в меру этого призвания – вырасти не органически, а подвижнически; это требование, которое перед нами ставится.

> И эти слова – простые, такие привычные: Отче наш – нас вдруг ставят перед лицом нашего братства со Христом и непостижимым величием нашего призвания, и уверенностью,что это призвание может быть исполнено силой Божественной благодати, если только мы отдадим себя Богу именно, как я сказал, гибкостью, прозрачностью, послушанием.

> И тут я хотел бы сказать, что послушание не есть повиновение, порабощение; оно – состояние человека, который всеми силами своего существа – и ума, и сердца, и всего – прислушивается: прислушивается к голосу своей совести, прислушивается к слову евангельскому, прислушивается к таинственному голосу Святого Духа, Который невыразимыми стенаниями (Рим.8,26) говорит в нём или минутами с ясностью учит его говорить небесному Отцу Авва, Отче (Рим.8,15).

> А дальше идут прошения. Отче наш, Иже еси на небесех – на этом и останавливаться не стоит в том смысле, что ясно: мы не говорим, что Бог живет где-то над тучей или в пространственном положении; небо – это то место, где Бог есть, так же как древний шеол, древний ад, каким он был до сошествия туда Самого Христа, был местом всеконечного, безнадежного разлучения от Бога. Значит, мы говорим опять-таки о том, откуда пришел Христос, куда Он вернулся вознесением и где мы потенциально находимся. Вы ведь, наверное, помните то место у апостола Павла, где он говорит, что наша жизнь сокрыта со Христом в Боге (Кол.3,3). Он – Всечеловек; каждый из нас, все мы вместе в Нём как бы уже находимся потенциально как возможность или, вернее, как постоянное врастание в эту тайну; поэтому мы можем смотреть на престол Божий и видеть в нём подлинно, истинно Человека. Об этом Иоанн Зластоуст говорит: если вы хотите знать, что такое человек, не смотрите в сторону царских престолов или палат вельмож – поднимите глаза к престолу Божию и увидите одесную Бога и Отца – Человека в полном смысле. Но когда мы Его видим, мы видим то, чем мы призваны быть. И мы не имеем ни права, ни возможности на себя смотреть иначе; это наше призвание, это воля Божия о нас. Бог в нас настолько верит, что Он нам дает такое призвание.

> Я помню одного "культурного" человека, который очень простому священнику объяснял, что он, конечно, не может верить, потому что чего только не изучал: и богословие, и философию, и историю изучал... Священник был простенький, бывший деревенский священник, попавший за границу. Он на него посмотрел и говорит: "А разве важно, что ты в Бога не веришь? Какой Ему вред от этого? А вот замечательно то, что Бог в тебя верит..." Вот наше положение: Бог в нас верит, и значит, мы можем быть спокойны; только отзовись на эту веру послушанием, то есть слушанием всем существом того, что Он имеет сказать – и это исполнится.

---

> И вот – Да святится имя Твое. "Святиться" – с одной стороны, от слова "свят", с другой – говорит о сиянии. Я сейчас не путаю оба слова, но когда мы говорим о святыне, мы говорим о чём-то, что преисполнено света. Аз есмь свет миру (Ин.8,12); вы посланы как свет в этот мир (Мф.5,14). И так просто было бы понять значение этих слов, если бы мы просто к ним подходили. Именно: представьте себе, какая была бы реакция каждого из нас, если имя самого любимого нами человека употребляли бы в грязной шутке или каким-нибудь порочащим образом; какое было бы в нас возмущение и больше того - какая была бы нестерпимая боль, что имя моей матери так употребляют, имя моей Родины так употребляют, имя того, что для меня – святыня, так употребляют. В этом вся простота этого прошения. Если бы для нас Бог был не самым любимым (мы ведь не можем хвалиться тем, что любим Бога больше, чем родителей, родных, детей), но если бы бы мы любили Его хоть сколько-то, нам было бы невыносимо, что имя Божие произносится в контексте, не достойном Его... Это мы встречаем в истории.

> Два примера я вам могу дать. В Сибири в старое время было племя (есть ли сейчас – не знаю), которое не имело слова для Бога, потому что они считали, что Его нельзя назвать, что это слишком святое Существо, чтобы Ему дать земное имя. И они были правы, потому что только вполотившийся Бог мог получить земное имя Иисус. И когда они в разговоре хотели обозначить Бога, они делали паузу и поднимали руку к небу, указывая, что они говорят "о Нём", но имени Ему они не давали.

> Второе: есть замечательное место в писаниях Маймонида, еврейского писателя ХII века, об имени Божием. Он говорит, что в древнееврейской традиции имя и существо совпали. Настоящее имя – не кличка, как Петр, Иван, или фамилия, а настоящее имя – то самое имя, которое прознес Бог, когда Он вызвал каждого из нас из небытия, – совпадает с человеком или с данным существом, и поэтому нельзя произносить имя Божие даже в богослужении всенародно, потому что не каждый может понести эту тяжесть или преклониться должным образом перед этой святыней. И Маймонид говорит, что когда народ собирался в Храм, когда <возносились> молитвы, когда пение псалмов звучало, гремело в Храме, Первосвященник, который единственный знал, как произнести эти четыре буквы имени Божия (YHWH – прочесть их можно было, только если знать, какие гласные дают жизнь этому слову, и знал это тогда единственно Первосвященник), нагибался и тихо произносил это имя, и оно, говорит Маймонид, словно кровь, бежало через всю эту молитву, и молитва, которая была как бы мертвым телом, вдруг оживала и возносилась к Богу. Вот то чувство, которое продиктовано еврейским ощущением имени Божия и которое мы можем понять из этих примеров; вот что такое имя дорогого человека. Но узнав, что значит беречь, оберегать имя любимого человека, мы можем соответственно учиться – и всю жизнь учиться – относиться к имени Божию именно с таким чувством, что это святыня и что сказать "Бог", сказать "Иисус", сказать "Господь" это не просто кличку произнести: это молитвенное призывание, которое говорит о Нём, так же как имя любимого человека говорит о нем, – нельзя его трепать. Поэтому вот к чему мы призваны: в полном смысле слова только Господь Иисус Христос мог произнести имя Божие с совершенной чистотой сердца, ума, уст, воли, плоти, всего Своего существа. Мы можем произносить эти слова во Христе, бережно, с трепетом, не употребляя слишком легко такие слова, от которых бесы дрожат и перед которыми мы не благоговеем... Ведь страшно подумать, что перед именем Иисусовым склоняется всякое колено (Флп.2,10), кроме нас, верующих христиан. Иоанн Златоуст где-то говорит, что когда мы произносим имя Спасителя Христа, бесы отходят от нас в ужасе, а мы произносим его без ужаса... Как это жутко и какую ответственность мы берем на себя, зная это имя, потому что мы ведь знаем имя Отец и знаем его через Единородного Сына, и знаем земное имя для Бога: Иисус, "Бог спасает". Мы можем эти слова произносить, и таких слов достаточно, чтобы весь мир дрожал – кроме нас... Да святится учит нас: береги его, как святыню, это больше, чем икона, это больше, чем имя любимого человека. Мы не дадим икону на поругание, а о Боге говорим с такой легкостью.

> И затем: Да приидет Царствие Твое.

> Знаете, часто у нас при молитве такое чувство, что мы призываем Бога к тому, чтобы Он сделал что-то. Я как-то говорил проповедь в англиканском храме и сказал: вы молитесь Богу за все нужды мира, словно вы Богу напоминаете все то, что Он должен был сделать и не исполнил... И действительно: мы часто молимся, как нищий, который протягивает руку, тогда как Бог нам поручил Царство (Лк.22,29); Он нас поставил на земле для того, чтобы строить это Царство. Когда мы говорим Да приидет Царствие Твое, это не значит: "Приди Ты, Господи, умри вновь на кресте"; или: "Приди победителем и сокруши врагов". Это слишком легко... "Тебе крест – нам слава". И не думайте, что это просто кощунственное замечание с моей стороны.

> Возьмите рассказ о том, как на пути в Иерусалим перед Христом предстали Иаков и Иоанн (Мк.10,35-40). Спаситель только что говорил прямо – сжато, но трагично – о грядущем Своем страдании. И с чем идут Иаков и Иоанн к Нему? "Когда Ты воскреснешь, дай нам сесть по правую и левую руку от Тебя". То есть: Ты сделай Свое, пройди через страстную седмицу, умри на кресте, победи смерть, воскресни – и тогда мы соберем плоды от Твоего страдания...

> Ведь мы это тоже говорим – не этими словами, но своим поведеним, когда говорим: Сделай, Господи! Дай, Господи!.. А сами стоим с открытыми руками, ожидая подачки, а не дара. А Господь нас послал в мир для того, чтобы строить Царство Божие, чтобы строить град Божий. Но град Божий должен совпадать с градом человеческим.

> Всё человечество строит какой-то град, общество; каковы бы ни были политические системы, каждая группа или масса людей строит какое-то общество, которое имело бы несколько характерных черт, гармонию, чтобы в нем жить можно было, чтобы какие-то человеческие отношения были в нём, и т.д. Но когда мы говорим о граде человеческом, мы не можем примириться ни с чем меньшим, чем с таким градом, первым гражданином которого может быть Человек Иисус Христос, воплощенный Сын Божий. И поэтому мы должны строить со всеми людьми то, что по-человечески можно строить, но знать, что это – только костяк, что этот град человеческий слишком мал, в нем нет достаточной широты, достаточной глубины и достаточной святости, чтобы Иисус из Назарета, Сын Божий, был бы в нем первым Гражданином. В посланиях апостола Павла говорится, что наша родина, град наш – на небесах (Флп.3,20), и один шотландский богослов перевел это: "Мы – авангард Царства Божия..." Да, наша родина там, где Господь; душой, молитвой, любовью, призванием мы там, но мы посланы в мир для того, чтобы строить именно град человеческий, который был бы градом Божиим. И это наша ответственность.

> Поэтому, когда мы говорим Да приидет Царствие Твое, – мы не только просим Бога о том, чтобы оно пришло, мы просим, чтобы Его благодатью мы стали верными строителями этого Царства. А верные строителя строят за свой счет, то есть той ценой, которой Христос строил. Помните, в том примере, который я раньше дал, Христос дальше спрашивает Иакова и Иоанна: Готовы ли вы пить Мою чашу? Готовы ли вы креститься Моим крещением? – что в переводе с греческого означает: готовы ли вы погрузиться, с головой уйти в тот ужас, в который Я теперь вступаю?.. Это наше призвание, и это не жуткое призвание, потому что крест, который в тот момент был страшным, ужасающим орудием смерти, убийства, стал знаком победы...

> Когда Христос говорит нам: Забудь про себя, возьми свой крест, следуй за Мной (Мк.8,34), – Он нам больше не говорит: Иди только на Голгофу. Он, воскресший и победивший, нам говорит: Не бойся, возьми весь крест жизни твоей и следуй за Мной, потому что Я весь путь прошел, Я проторил его, Я все испытал; ты можешь за Мной идти без страха, потому что все Я уже знаю и тебя не поведу на поражение...

> А тем не менее путь наш крестный. Если мы хотим кому-нибудь принести дар жизни, мы можем его принести, только отдавая свою жизнь. И когда я говорю "отдавая жизнь", это не значит: умирая физически, но – каждый день, каждую минуту зная, что я посланник Божий и что я должен свое "я", все, что у меня есть, истощить, отдать каждому голодному и нуждающемуся. Я говорю не о физических дарах только, а обо всем, что мы можем дать: знание правды Божией; любовь Божию; надежду – тем, где нет надежды; радость – там, где нет радости, и т.д. Так что эта молитва нас больше обязывает, чем обнадеживает, в том смысле, что когда мы говорим Да приидет Царствие Твое, мы на себя берем обязательство; мы знаем, что Господь верен, что Он будет с нами, но Он от нас ожидает того, что в Свое время сделал Сам для нас.

Проект "Христианское просвещение" нyждается в вашей поддержке!