> Глава 3
> Моисей, говорящий по-гречески

> «Для меня это греческий язык!» Сегодня, говоря так, обычно имеют в виду: «Я ничего не понимаю!». Но в мире Средиземноморья две тысячи лет тому назад писать или говорить по-гречески значило как раз наилучшим способом быть понятым везде. Во многом благодаря военным достижениям и культурному империализму Александра Великого (хотя сам он был этнически не греком, а македонцем) греческие стили, греческая кухня, греческие вина, и, прежде всего, греческий язык и греческая литература обрели повсеместное распространение. Примерно так же, как французская культура в Европе XVIII–XIX веков, когда Фридрих Великий, король Пруссии, желал, чтобы при его дворе говорили исключительно по-французски, а высший свет в Москве времен Александра I (это хорошо показано в «Войне и мире» у Толстого) общался по-французски даже тогда, когда войска Наполеона (как и Александр Македонский в свое время, он также не был этническим французом, а корсиканцем) угрожали российской столице в 1812 году.

> Даже в надменном Риме, городе, подарившем миру такую бессмертную латинскую классику, как речи Цицерона и поэмы Вергилия, хорошим тоном считалось пользоваться греческим языком, — и не только среди интеллектуалов, политиков и купцов, но, в некоторой мере, и среди простого народа. Ярый противник этой тенденции Ювенал с презрением называл свой город «греческим Римом». {Ювенал, «Сатиры III. 59-67», в: Хрестоматия по античной литературе, 1965.} Поэтому когда Павел, еврейский фарисей, ставший апостолом христианской веры, во второй половине I века писал свое важнейшее послание — к Римлянам, адресуя ее единоверцам в этом городе, он писал к ним по-гречески, хотя это и не был, или не вполне был, его родной язык (каковым, кажется, был арамейский). Так же и римский император Марк Аврелий сто лет спустя, во второй половине II века, по-гречески писал свои философские «Размышления» в палатке во время военной кампании против германских племен где-то поблизости территории современной Чехии. Греческий был всемирным языком, по крайней мере, для того мира, который называл себя, не без изрядной доли невежества и снобизма, если вспомнить о тогдашних достижениях Индии или Китая, «цивилизованным миром». Если даже латынь уступила греческому, то в бесконечно большей мере это касается всех прочих, более экзотических языков, на которых говорили в Европе, Малой Азии (известной просто как «Асия») и в Египте. Это означало, что если какие-то особенные системы идей, верований или обычаев были изолированы от остального «цивилизованного мира» одним из этих экзотических языков, их необходимо было перевести, желательно, на греческий, иначе им угрожала перспектива прозябать в неизвестности.

> Еврейская диаспора

> Выразительным примером такой системы идей, верований и обычаев в это время, как, впрочем, и в другие времена, была вера Израиля. Иудейская религия содержалась, а на самом деле была сокрыта в священной Книге, кодексе поведения и литургическом ритуале, целенаправленно оберегемая от внешнего мира при помощи одного из наиболее эзотерических из всех экзотических языков. Короче говоря, не знающему иврита она была совершенно недоступна, разве что в отрывках и фрагментах. Но к III–II векам до н.э., к прискорбию многих, под категорию «незнающих иврита» стало подпадать всё больше и больше людей, особенно из младших поколений, наследственно и традиционно исповедовавших веру Израиля и в какой-то мере желавших ее практиковать. Тщательные подсчеты современных ученых показали, что евреи были повсеместно рассеяны по большей части греко-римского мира; этот феномен получил название «рассеяния» или, по-гречески, диаспора. Сегодня этим термином обозначают рассеяние любого народа, к примеру, эмиграцию большого количества русских в Западную Европу, Китай и Америку после революции 1917 г. или евреев Германии, Австрии и Восточной Европы, спасавшихся бегством от нацистов в 1930-е, или турецких «гастарбайтеров» в послевоенной Германии. Неумолимое следствие ассимиляции, источник тревоги и боли для каждой из современных диаспор, от китайской на Филиппинах до норвежской в Миннесоте, старшее поколение, изнуренное борьбой и разочарованное, нередко выражало афоризмом: «Утратив язык, оставляешь и веру!». Достаточно часто это оказывалось правдой.

> Для евреев эта угроза была еще более значительна и реальна, поскольку в иудаизме нация и религия были фактически неотделимы. Одним из симптомов этого измерения культурной ассимиляции были браки с язычниками. Разумеется, точные данные, как всегда, недоступны, но по литературным памятникам древнего мира рассеяно множество эпизодических свидетельств. К примеру, Новый Завет сообщает нам, что у Тимофея, к которому адресовано послание апостола Павла, мать была еврейкой, а отец — греком. Это новозаветное обращение к Тимофею {Деян 16:1-3; 2Тим 3:15-16.} указывает на то, что, как и другие дети от смешанных браков в другие времена и в других местах, он был воспитан не в строгом соответствии иудейскому Закону, а, очевидно и вполне объяснимоа, в системе компромиссов между Моисеевым Законом и обычаями язычников. Он не был обрезан до тех пор, пока сам Павел не обре́зал его уже как христианина. Нам ничего не известно относительно соблюдения им кошрута, и ничто не говорит о том, знал ли он иврит. Когда Павел, пишущий ему по-гречески, хвалит его за знание «вдохновенных Писаний» Танаха с детства, он, очевидно, не имеет в виду еврейский текст этих Писаний.

> Как сохранить веру, живя в изгнании или в диаспоре? Это было экзистенциальным вопросом для множества верующих иудеев. Во время предыдущего изгнания неизвестный поэт высказал этот вопрос в трогательных словах:

> И в самом деле, как? Сам иврит Библии становился всё более «чужеземным» даже в Святой Земле, где его в разговорной сфере вытеснил арамейский. Современный читатель может быть введен в заблуждение обозначением арамейского наречия как «еврейского», — именно так его называет Новый Завет, к примеру, приводя надпись на кресте: «Иисус Назарей, Царь Иудейский» (Ин 19:19-20). Очевидно, что арамейский был разговорным языком Христа и его учеников, включая Павла. Иврит же был языком богослужения, Закона, изучения Библии. Но арамейский и иврит, по крайней мере, были родственными языками с похожими алфавитами, достаточно близкими между собой, их порой даже путали между собой, но достаточно далекими, чтобы иногда оказываться взаимно непонятными. Угроза сползания в своего рода религиозную амнезию вследствие отпадения от иврита, материнского языка для Израиля, была несравненно более серьезна для еврейских поселений диаспоры, окружавших Средиземное море, где и не-греческое население пользовалось греческим языком.

> Безусловно, важнейшей из еврейских колоний была община в Александрии, в Египте. Как можно понять по названию, город Александрия был основан Александром Великим в 332 г. до н.э. По преданиям, Александр сам поощрял евреев к эмиграции и к поселению сюда; а согласно еврейскому ученому и философу Филону, здесь обитавшему, еврейское население Египта превышало миллион жителей. Были и другие города, носившее это имя в честь завоеваний Александра, но больше всех славилась, бесспорно, Александрия Египетская. Стратегическое географическое расположение и стремительный коммерческий успех вскоре сделали ее одной из столиц позднеантичного мира, перекрестком торговых путей, морских и караванных, между Европой и Востоком (точнее, несколькими «Востоками» — аравийским и индийским). О прославленной библиотеке Александрии говорили, что она насчитывала более полумиллиона книг до своего разрушения, впервые происшедшего не во время арабского завоевания 641–642 годов, как утверждает предание, а во время гражданского конфликта несколькими столетиями раньше. После этой катастрофы предания о библиотеке стали культурной памятью об ушедшей интеллектуальной славе, вплоть до того, что ее пытались реконструировать как часть облика нового Египта уже в наше время.

> Александрия продолжала занимать выдающееся место даже после нескольких завоеваний: римлянами, позволившими ей иметь собственный сенат, подобно свободным греческим городам, а потом христианами, поддерживавшими здесь оживленный интеллектуальный обмен с иудейскими мыслителями и с языческими философами-неоплатониками. Александрия была центром богословской школы, одной из ведущих, а иногда и доминировавшей, на протяжении веков в христианском богословии и библейской экзегезе; аллегорическая интерпретация Библии обязана своей употребительностью в Церкви в первую очередь Александрийской школе. Однако Александрия оказалась ареной и куда более печального события в истории Церкви: в 415 году толпа христиан расправилась с Ипатией, дочерью математика Феона и звездой александрийской неоплатонической философии, преподававшей математику и астрономию. Вопрос, знал ли об этом убийстве христианский архиепископ Александрии Кирилл и когда он узнал об этом, до сих пор остается предметом полемики.

> Происхождение Септуагинты

> В этом космополитическом окружении иудейская община столетиями занимала почетное место. Ведь Александрия была не только экономическим и культурным центром, составлявшим конкуренцию самому Риму, хотя Рим оставался политической столицей, не только интеллектуальным центром равным Афинам, а впоследствии даже затмившим их. Кроме всего прочего, она оказалась столь же важна для мирового иудаизма, подобно святому городу Иерусалиму, который она, без сомнения, обгоняла по количеству еврейского населения. Жители Александрии делились на три квартала: египетский, греческий и еврейский. В еврейском квартале, всё более грекоязычном, борьба за то, чтобы оставаться аутентичными иудеями и петь «песнь Господню на земле чужой», соединялась с необходимостью объяснить и защитить свою веру перед «внешними» — инородцами, также говорившими по-гречески. Эти два фактора в ситуации иудейской Александрии — внутренняя потребность обеспечить непрерывность иудейского богослужения, учения и соблюдения предписаний вопреки происходившим культурным и лингвистическим изменениям и внешняя потребность создать апологию иудаизма, обращенную к «образованным людям, его презирающим», как определил эту аудиторию апологет гораздо более позднего времени, {Фридрих Шлейермахер, Речи о религии к образованным людям, ее презирающим (1799).} — послужили причиной не только появления внушительного корпуса грекоязычного иудейского философского богословия, но и греческого перевода Библии, получившего название «Септуагинта».

> По легенде (автором ее изначально считался некий «Аристей»), вряд ли достоверной, хотя и широко распространенной и даже со временем приукрашенной, царь Египта Птолемей Филадельф в III веке до н.э. получил от Деметрия Фалерского, начальника знаменитой Александрийской библиотеки, предложение инициировать перевод иудейского Закона, Торы́, на греческий, чтобы заполнить серьезную лакуну в прославленном собрании библиотеки. Тогда, как и сейчас, библиотекари не терпели пустых мест на своих полках. Птолемей гордился своей библиотекой, а также интересовался религиями мира, и однажды даже принимал делегацию ученых буддистов из Индии. Итак, он отрядил делегацию, в которой был и сам Аристей, к Елеазару, иерусалимскому первосвященнику, с просьбой о том, чтобы от каждого из двенадцати колен Израиля в Александрию были отправлены по шесть ученых для выполнения перевода Торы. Согласно одной из версий Послания Аристея, греческие переводы всего иудейского Писания с иврита, созданные каждым из семидесяти двух ученых независимо друг от друга, оказались совершенно идентичными, что было неопровержимым свидетельством их боговдохновенности. По легендарному числу переводчиков текст был назван Септуагинтой (от латинского «семьдесят»), традиционное сокращение LXX.

> Однако совершенно не подлежит сомнению, что первоначальная инициатива создания Септуагинты была исключительно иудейской, а вовсе не языческой. Безусловно, отчасти перевод мотивировался желанием удовлетворить любопытство грекоязычных язычников относительно верований «этих загадочных иудеев», и отчасти потребностью сделать Писание доступным новым поколениям евреев «рассеяния», которые уже не могли читать на иврите. Необходимо отметить, хотя и не сто́ит преувеличивать, определенные черты адаптации библейского текста для не-еврейской аудитории, например, когда еврейское выражение «рука Господня» переводится на греческий как «сила Господня» во избежание впечатления, будто Божество подобно человеческому существу, что осознавалось реальной опасностью в контексте антропоморфизма богов-олимпийцев в мифологии греков. Но в целом, замысел создания Септуагинты, как и любого перевода текста, особенно сакрального, в любой период истории исходил из довольно дерзкой предпосылки, будто действительно существуют греческие эквиваленты для всех еврейских лексем (не только для всех тех видов животных, птиц, рептилий, которые были перечислены в перечне Книги Левит как нечистые), но, главное, для Единого истинного Бога, «Бога Авраама, Бога Исаака и Бога Иакова» (Исх 3:6), и для всего, что библейские авторы повествовали о словах, действиях и качествах Единого истинного Бога. При этом перевод не использовал греческое слово theos, происходившее из политеистической мифологии Олимпа и в основном употреблявшееся греческими авторами во множественном числе, — для выражения центрального исповедания монотеистической веры Израиля, Шма: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (Втор 6:4). Переводчики Септуагинты не пытались использовать для своих монотеистических целей имена отдельных олимпийских божеств; такой «перевод» мог бы повлечь за собой обвинения в язычестве и идолопоклонстве богов.

> Из того, что нам известно о религиозной жизни и соблюдении предписаний евреями Александрии после создания Септуагинты, кажется, действительно следует, что она вполне удовлетворила потребности иудеев, уже не знавших иврит. Через полтысячелетия или, по крайней мере, до тех пор, пока бо́льшая их часть не была вытеснена в ходе гражданских смут и конфликтов 414–415 годов, александрийские иудеи оставались общиной, где процветали вера и научение. Думаю, есть все основания утверждать, что знание равно истории и законов Библии, без которого невозможно исповедовать Завет и быть религиозным иудеем, успешно сохранялось и передавалось из поколения в поколение благодаря греческому переводу Писаний. По понятным причинам мы менее информированы относительно литургического использования Библии, чем относительно ее учебного использования. И всё же, есть, по крайней мере, намеки на то, что ритуальные формулы продолжали произноситься на иврите. При этом предпринимались меры для помощи палестинским верующим, говорившим на арамейском, создавались таргумы {О таргумах см. гл. 4.}, возможно, сначала в устной форме.

> Особенности Септуагинты

> Можно с уверенностью говорить, что перевод создавался не в одночасье, а в течение столетия или двух, или даже более длительного периода времени. И в первую очередь была переведена Тора, Пятикнижие Моисеево. Гораздо меньше уверенности у ученых относительно других вопросов, которые вызывает перевод, и некоторые из этих вопросов актуальны по сей день. Например, в греческом слово angelos означает любого «посланника», а слово «ветер» также может означать «дух», поэтому стих из Псалма «Он делает ветры Своими посланниками» в греческом переводе превращается в: «Ты творишь ангелами Твоими духов» (Пс 103:4/104:5). Именно в таком виде этот стих фигурирует в новозаветном обсуждении ангелов (Евр 1:7), так же, как и в христианских литургиях вплоть до наших дней. В еврейском оригинале в пророчестве Исаии говорится: «се, молодая женщина зачнет в утробе и родит сына, и наречешь ему имя Эммануил», без уточнения статуса «молодой женщины». Но Септуагинта избирает эквивалент parthenos — «дева» (Ис 7:14); соответственно, Евангелие, поясняя девственное зачатие Иисуса Его Матерью — Марией, обращается к формуле: «А всё сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка» (Мф 1:22-23) и цитирует это место (естественно, по-гречески). Пророчество из дальнейшего текста Исаии, в версии Септуагинты звучит так: «И увидел он двух восседающих всадников: восседающего на осле и восседающего на верблюде» (Ис 21:7) — и это составило трудность для христианских апологетов в связи с толкованием мусульман, по которому оно воспринималось не только как пророчество входа Иисуса в Иерусалим в Вербное воскресенье на осле (Мф 21:5), но и как указание: за Нним следует (как раз через шестьсот лет) пророк Мухаммед , ездивший на верблюде.

> Культурное значение Септуагинты

> Однако, что бы мы ни уточняли относительно нюансов формирования Септуагинты и ее влияния на общину религиозных иудеев, создание греческого перевода привело к тому, что Библия, волей или неволей, стала частью всемирной литературы. Кто угодно из читателей Одиссеи мог теперь читать Книгу Исхода, даже если ее греческий мог показаться языческим эллинистическим читателям несколько необычным, (что, правда, в равной мере относится и к Гомеру). Для контраста, Коран оставался замкнутым в арабоязычной среде на протяжении многих веков после своего «явления» и написания, оставаясь недоступным даже для доброжелательных исследователей извне, не говоря уже о многочисленных его врагах.

> В течение долгого времени пророки озвучивали чаяние еврейского народа на то, что народы «концов земли» когда-нибудь приблизятся к Сиону и позна́ют Тору, явленную и предназначенную единым истинным Богом для всех народов, а не только для народа Израиля (Ис 18:7). Однако до тех пор, пока «народы» не понимали иврит, эта мечта была очень далека от воплощения. Но, читая в Новом Завете о событиях Пятидесятницы, мы узнаём, что «В Иерусалиме sже находились Иудеи, люди набожные, из всякого народа под небом ... Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне» (Деян 2:5-11). Многие из иудеев, перечисленных в этом подробном списке, видимо, были язычники по происхождению, обратившимися в иудаизм и ставшими «прозелитами» — обращенными — к вере и соблюдавшими Закон. Из загадочной секты, замкнутой на жизни вокруг своей Торы и своей Шма, иудаизм превратился в мировую религию, влиятельную силу для цивилизации Средиземноморья, «от самой северной пальмы до самой южной оливы», как определяет ее границы очаровательная формула Фернана Броделя. {Фернан Бродель, Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. В 3 частях (М., 2002, 2003, 2004).} И ничто не повлияло на превращение иудейской веры в мировую религию более, чем Септуагинта, независимо от того, подтверждает ли история предание о ее боговдохновенном создании семьюдесятью двумя книжниками в Александрии.

> Биография Моисея

> Метафора выхода из пещерного мрака на дневной свет большого мира происходит, конечно, не из Библии, а из диалога Платона «Государство» {Государство, кн. VII.}. И всё же она неплохо очерчивает, что случилось с Библией в результате создания Септуагинты — как с Библией, так и с ее учением, а прежде всего, может быть, с ее героями и с событиями библейской истории. Эти золотые сикли иудейской Библии теперь обрели более распространенную, более универсальную чеканку. И мы видим, как слова́ последней главы первой истории христианской Церкви — Книги Деяний Апостолов: «а потом пошли в Рим» (28:14) — заключают в себе все события выхода «экзотической секты» в мир Римской империи — поначалу в качестве паломников, потом в качестве жертв преследований, позднее в качестве победителей, а еще позже — даже и гонителей.

> Теперь, когда Моисей заговорил по-гречески и его слова́ и повеления стали ясны для всех «грамотных», то  есть тех, кто читал по-гречески, ибо прочие противопоставлялись «грамотным» как «ва́рвары», он мог занять свое законное место в пантеоне мировых героев. Один из самых эффективных способов стать мировым героем — это попасть на страницы хвалебной биографии. Так Плутарх свои чрезвычайно влиятельные «Сравнительные жизнеописания» (выдающийся источник исторических познаний, в частности, для Шекспира) сделал своего рода упражнениями в сравнительной греко-римской биографии. К примеру, он прослеживал черты отличия и сходства между завоевателями Александром Великим и Юлием Цезарем, риторами Демосфеном и Цицероном, выводя их нравственные характеры и пытаясь проследить корни их героического величия. У Плутарха было два иудейских современника, приложивших этот же биографический подход к «нравственному характеру» Моисея. В результате Моисей получил возможность присоединиться кАхиллу и Одиссею в качестве древнего героя, широко известного языческим читателям Средиземноморского мира. Иосиф Флавий, наиболее известный своей «Историей Иудейской войны» с ярким описанием разрушения римлянами Иерусалима в 70 г. н.э., ближе к концу жизни создал монументальную историю, двадцатитомные «Иудейские древности». Последняя часть четвертой книги представляет биографический портрет Моисея, где парафразы книг Исхода и Второзакония соединяются с такими концептами греческой философии и психологии, как «добродетель» и «страсти». Соответственно Иосиф повествует о Моисее, что «мудростью он превосходил всех когда-либо существовавших людей. ... К тому же он так владел собою и так умел обуздывать свои страсти, что казалось, их у него вовсе не было». {Иосиф Флавий, Иудейские древности, кн. IV, 49 (Минск, 1994).} Здесь мы узнаём тот же метод самообладания и хладнокровного отрешения от борьбы, который стремились привить своим ученикам разные школы классической философии, главным образом, стоики, и не только они. Но теперь, благодаря Флавиевой грекоязычной истории, этот подход был применен для изображения нравственного облика древнего иудейского законодателя.

> Филон Александрийский с еще большим успехом использовал Септуагинту, чтобы донести образ Моисея до языческой аудитории, а также и для единоверцев среди грекоязычных иудеев. Филонова «Жизнь Моисея», написанная в том  же городе, который два-три века тому назад инициировал перевод Септуагинты, представляла биографическую повесть, где Моисей представал царем и законодателем, пророком и священником, а значит, образцом как созерцательной, так и активной жизни, двух противоположных образов жизни, которые греки столетиями пытались привести в гармоническое единство. Филон видел свою миссию в том, чтобы «не просто изучить священные заповеди Моисея, но также, горя любовью к знанию, исследовать отдельно каждую из них, берясь открыть и объяснить желающим понять их, то, что не известно многим». В этом предприятии ему очень помогали творческие греческие переводы Септуагинты. К тому времени, как он создавал свой портрет, гибкий словарь греческого Пятикнижия уже давал ему возможность начертать Моисея не как экзотического пророка странного ближневосточного культа, а как воплощение всех четырех классических добродетелей, определенных Платоном и Аристотелем: благоразумие, умеренность, мужество и справедливость. Мудрец греческой философии и мудрец библейских книг Притчей и Премудрости Соломоновой, «справедливость» «Никомаховой этики» Аристотеля и «справедливость» великих и малых Пророков Израиля соединились в фигуре Моисея.

> Но не только в нравственном характере и в набожности находила себе выражение мудрость Моисея. Разнообразными путями она проявляет себя в первых главах Торы, в пространном повествовании о божественном акте Творения, с которого начинается Книга Бытия и которое содержит божественные ответы на самые глубокие вопросы человека: откуда происходит мир? Откуда происхожу я? «Довольно неразумно полагать, поясняет Филон, — будто мир был создан в течение шести дней или вообще на протяжении какого-то отрезка времени». Это не то, что подразумевает история творения в Книге Бытия. В действительности, Бог создал прототипы и идеи, из которых, в свою очередь, был создан видимый мир. Читать Библию таким образом Филон научился из другого великого космологического мифа, имевшегося в его библиотеке, — из диалога Платона «Тимей». Эллинистические писатели постоянно цитируют слова Тимея: «Конечно, Творца и Родителя этой Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нём нельзя будет всем рассказывать». {Платон, Тимей, 28 С., URL: http://psylib.org.ua/books/plato01/27timei.htm.} Если вселенная «прекрасна и добра [kalon]», в чём соглашались Тимей и первая книга Септуагинты, то из этого логически следовал вывод, что она должна иметь своим основанием прототип, который сам по себе kalon, а значит, вечен. А словом kalon Септуагинта передавала еврейское tov — «хорошо» в словах Бога, которые несколько раз повторяются в истории творения мира: «И увидел Бог, что это хорошо». {Быт 1:4,10,12,18,21,25,31.} Таким образом, глубокие умозрительные построения «Тимея» о природе вселенной были использованы для интерпретации Библии, вследствие чего родилась спекулятивно-мифологическая космология. Это стало возможно только благодаря феномену Септуагинты. Если правда, что некий читатель платоновского «Тимея» воскликнул: это «Моисей, говорящий на аттическом диалекте греческого!», то ему дала возможность так рассуждать лишь Септуагинта, впервые научившая Моисея говорить по-гречески, сама научившись этому, хотя бы отчасти, из «Тимея» Платона.

> Значение Септуагинты для христианства

> Во многих отношениях, главным преемником иудейской Септуагинты был не иудаизм, а христианство. Традиция чтения библейской истории творения в контрапункте с историей творения в «Тимее» Платона нашла себе наиболее устойчивое продолжение у экзегетов и отцов Церкви. Согласно преданию, все авторы книг Нового Завета, за исключением Луки, были евреями; а все так называемые мужи апостольские и другие христианские авторы II–III веков были из язычников. Для первого и второго поколения верующих иудаизм был родной матерью, но уже для третьего и последующих поколений он был скорее мачехой. По крайней мере, некоторые из авторов Нового Завета были способны исправлять переводы Септуагинты на основе своего знания еврейской Библии. Но после них знание еврейского оригинала почти вовсе исчезло в Церкви на тысячу лет, если не больше.

> Великими исключениями из общего незнания иврита (хотя и едва не единственными) были философ и богослов Ориген Александрийский на Востоке в III веке и Иероним, живший и на Востоке, и на Западе в IV–V веках, ученый и переводчик, создавший латинский перевод Библии — Вульгату. Ориген, хотя и был великим мастером аллегорического метода толкования, так заботился об оригинале Библии и о его целостности, что создал одну из самых монументальных сравнительных работ своего времени, а может, и всех времен — так называемую «Гексаплу». В шести параллельных столбцах — и во многих рукописных томах, которые с тех пор исчезли, кроме нескольких фрагментов (но и те заполняют два убористых тома) — «Гексапла» содержала еврейский текст Библии, греческий перевод Септуагинты и три других греческих перевода, носивших имена Акилы, Симмаха и Феодотиона. Однако когда Ориген взялся составлять собственные тщательные комментарии на Библию, он всё же решил следовать Септуагинте.

> Также поступала и вся Церковь в его время, да и впоследствии. Согласно греческому православному катехизису, изданному в XIX веке, Септуагинта — это «истинный и безупречный перевод» еврейского текста. {Ответ папе Пию IX, 21} Псалмы Давида — основа православной литургии на каком бы языке их не пели: на греческом, славянском, арабском или, с недавних пор, на английском, переведены либо непосредственно по Септуагинте, либо по переводам с Септуагинты, а не с иврита. На Западе наиболее ранние латинские переводы книг Танаха (сохранившиеся только во фрагментах) тоже основывались на Септуагинте, будучи уже переводами перевода, и на этом извилистом пути библейские слова проходили через несколько лингвистических границ: еврейско-греческо-латинских, и обычные человеческие огрехи или идеологические пристрастия семидесяти (или кто бы это ни был) не исправлялись, а всё больше запутывались.

> Мало того, что <Септуагинта оказалась главным образом наследием христиан, а не иудеев>, следует также признать, что в историческом масштабе значение Септуагинты для иудеев во многих отношениях оказывалось скорее негативным. Некоторым иудеям позднейших времен приходилось жалеть о переводе их Писаний на греческий, ведь христиане обращались, в частности, к Книге Исаии за доказательством разнообразных догматов, в частности о девственном рождении Христа. Примечательно, что когда роль lingua franca для западного Средиземноморья вновь перешла от греческого к латыни, примерно в III веке н.э., те образовательные и апологетические мотивы, которые заставили иудеев создать Септуагинту, уже не привели к созданию иудейского перевода Танаха на латынь; эта миссия выпала христианам и была наиболее полно реализована Иеронимом в его Вульгате. Разрушение римлянами Иерусалима в 70 г. н.э., постепенное укрепление авторитета фарисеев и Талмуда в качестве «нормативного иудаизма» и воцарение кафолического и ортодоксального христианства как государственной религии Римской Империи при императорах Константине и Феодосии — все эти факторы вовсе не вдохновляли иудеев на переводы Торы, Кетувим и Невиим на языки других народов, их не вдохновляла идея, которая увлекала некогда космополитичную грекоязычную общину Александрии.

> Так что преемником греческого «Ветхого Завета» явился греческий «Новый Завет». Совпадения греческого словаря Нового Завета с языком Гомера и Софокла (соседствующие со значительными различиями) не являются достаточным основанием, чтобы игнорировать решающее значение того массивного греческого текста, который представляла созданная между временем Софокла и Нового Завета Септуагинта; именно это доказывала бо́льшая часть библеистической герменевтики, особенно современного периода. Септуагинта не должна быть единственным местом для поиска значений слов, используемых Евангелиями или Павлом, но она, конечно, должна быть на первом месте. Хорошей иллюстрацией этого является место из Нового Завета, которым завершается наша предыдущая глава: «В начале было Слово [ho Logos], и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез Него на́чало быть, и без Него ничто не на́чало быть, что на́чало быть» (Ин 1:1-3). Эти великие слова, открывающие Евангелие от Иоанна, переводчики и интерпретаторы спешили проинтерпретировать через использование слова logos у греческих философов, приходя к таким пониманиям, как человеческие Слово, или Смысл, или Разум, или даже Разум космический. Однако слишком часто от внимания ученых ускользала группа смежных понятий из греческого «Ветхого Завета», что интересно, первого источника, к которому начали обращаться интерпретаторы Евангелия в первые века христианства, пытаясь понять слово Logos. В придачу к Слову, или Смыслу, или Разуму, ho Logos у Иоанна может означать еще   Мудрость (Sophia), и вот что говорит о себе Sophia в 8 главе Книги Притчей Септуагинты: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли ... Когда Он уготовлял небеса, я была там ... тогда я была при Нём художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во всё время»^* (Притч 8:22-<23,27a,30>). Этот контекст Септуагинты придавал понятию Logos в Евангелии от Иоанна конкретность и личностный характер, переполняющее чувство творческого «веселия», которые оно едва ли получило бы от греческих философов.