> Распятие Мессии

> Уверенность Иисуса в своем мессианском призвании является, по моему мнению, одним из ключевых моментов, открывающих для нас значение распятия как части этого призвания. При этом нам, конечно же, придется задаться вопросом, почему иудейские власти передали Иисуса в руки римлян и за что последние распяли его. Однако, чтобы быть кратким, я хотел бы сосредоточить внимание на намерениях самого Иисуса.

> Позволю себе сделать небольшое вступление. Когда я преподавал в университете Максвелл в Монреале, меня попросили вести занятия для двенадцатилетних подростков в воскресной школе местной церкви. Как–то раз в спросил у ребят: «Почему умер Иисус?» — и дал им время самостоятельно, не совещаясь друг с другом, подумать над ответом. Затем каждому по очереди предложил высказать свое мнение. Интересно, что примерно половина учеников привели исторические причины: он умер, потому что им были недовольны первосвященники и фарисеи, или потому что его боялись римляне. Другая половина предложила богословские ответы: он умер, чтобы спасти нас от грехов, чтобы мы могли попасть в paй, или потому что Бог любит нас. Мы провели целый час за увлекательным сопоставлением этих ответов. Не знаю, помнит ли о нашем занятии кто–то из этих детей, но я его не забыл. Я по–прежнему убежден, что сопоставление двух сторон этого серьезного вопроса — исторической и богословской — является одной из важнейших задач в изучении личности Иисуса.

> Здесь мы неизбежно сталкиваемся с двумя основными проблемами исторического описания. Прежде всего (), я полагаю, что, несмотря на обилие различных точек зрения и богословских толкований, содержащихся в существующих письменных источниках, исторического материала в них всё же не так много. Во–вторых, значительные разногласия возникли по вопросу о том, шел ли Иисус в Иерусалим с намерением отдать свою жизнь или, по крайней мере, осознавая грозившую ему опасность и не пытаясь ее избегнуть. <.....>

<.....>

> <...> Я <> хотел бы остановиться на трех моментах. Лука (23,31) приводит странные слова Иисуса, сказанные им по пути на Голгофу: «<Если с деревом, полным соков, так поступают, что же будет с сухим?>» Они являются частью предостережения иудейским женщинам об осуждении, грозившем им и их детям, и пробуждают в памяти многочисленные библейские пророчества о грядущей гибели города, отвергшего своего истинного Царя и не пожелавшего идти путем мира. Этими словами Иисус дал понять, что его собственная смерть от рук Рима стала предзнаменованием для отвергшего его народа. Римляне обвинили его в преступлении, которого он, в отличие oт множества его соотечественников, не совершал. Он был зеленеющим деревом, они — сухим.

> Следует отметить, что данное высказывание не содержит и намека на учение об искуплении, хотя именно в его контексте Церковь рассматривала смерть Иисуса с самых ранних дней своей истории. Это не размышления апостолов о распятии, а живые слова самого Иисуса. Они свидетельствуют о наличии неразрывной связи между его смертью и судьбой Израиля. Возвестив суд Божий над Храмом и всем народом, Иисус первым понес наказание, которое символизировало расправу римлян со своими мятежными подданными.

> Эта тема обретает дополнительное значение во второй «загадке». Иисус сказал: «<Сколько раз Мне хотелось собрать весь народ твой вокруг себя, как собирает наседка выводок под крылья, но вы не захотели! И вот ваш Дом оставлен!>» {Мф.23,37-38; Лк.13,34-35.} В этих словах содержится еще одно предупреждение о суде над покинутым Богом Храмом. Образ птицы с птенцами красноречиво свидетельствует о намерениях Иисуса в связи с предстоящим судом. В представлении читателя возникает картина пожара. Птица собирает под крыло своих птенцов, и, когда огонь отступает, их находят живыми и невредимыми, укрытыми ее обгоревшим бездыханным телом. Иисус пожелал взять на себя наказание, грозившее городу и всему народу. Подобно Илие в Сир.49,10, он надеялся отвратить гнев Божий от Израиля. Однако это уже не представлялось возможным. Судьба Иисуса была нерасторжима с будущим Иерусалима, но его жители отвергли предложенное им благословение.

> Третье загадочное высказывание содержится в ответе Иисуса Иакову и Иоанну. Готовы ли они пить чашу, которую предстояло испить ему самому, и креститься крещением, которым крестился он?{Мк.10,38-40.} «Чаша», упоминаемая также в описании сцены в Гефсиманском саду, символизирует страдания и мученическую смерть. В пророческих писаниях она нередко называется чашей гнева Господня. Слово «крещение», вероятно, относилось к ожидавшим Иисуса испытаниям, на которые указывало Иоанново крещение, символизировавшее Исход из Египта. Иисус должен был разделить участь Израиля и таким образом положить начало истинному Исходу.

> Мне удалось рассмотреть эти три высказывания лишь в самой краткой форме. Но, если мы используем их как средство истолкования главного символического действия пасхальной трапезы, картина вырисовывается весьма отчетливо. Иисус, очевидно, считал собственную смерть центральной частью своего призвания, неразрывно связывавшего его служение с судьбой Израиля. Это проливает свет на пророчества о страданиях, столь многочисленные в синоптических Евангелиях. {Мк.8,31; 9,12; 9,31; 10,32-34; 10,45, а также параллельные места в Евангелиях от Матфея и Луки.} Их подлинность продолжает подвергаться сомнению, однако Тайная Вечеря и изученные нами пояснения создают необходимую основу для их толкования.

> Всё это становится понятнее в контексте веры иудеев эпохи второго Храма в грядущее эсхатологическое искупление, как отмечал Альберт Швейцер еще столетие назад, В рамках главного повествования о пленении и освобождении прослеживается важная побочная сюжетная линия, встречающаяся в библейских и более поздних текстах. Избавлению должен был предшествовать период ужасных страданий, именуемых Мессианской Скорбью. Страшные несчастья обрушатся на Израиль, но затем наступит новый век искупления и прощения грехов. По утверждению Швейцера, Иисус предвидел грядущие испытания, «peirasmos», и желал взять на себя их тяжесть. Этим объясняется его призыв к ученикам бодрствовать и молиться, дабы не подвергнуться «peirasmos». Подобные предположения приобретают особую достоверность, если сопоставить их с рассказами об иудеях, также считавших себя носителями страданий израильского народа: Маккавейских мучениках, пророках и праведнике, чьи гонения, смерть и воздаяние описаны в книге Премудрости Соломона (гл. 2–3). Похожие темы поднимаются и в кумранских повествованиях.{}

> В основе этих течений лежали различные библейские тексты: Псалтирь, Книги пророков Даниила, Захарии, Иезкииля и, конечно же, Исаии, в частности, отрывки из глав 40–55, посвященные праведному Рабу Божьему. Я не думаю, что в эпоху второго Храма иудеи уже рассматривали этот образ вне контекста пророчеств Исаии или что они положили образ Раба в основу особого учения об искуплении. Скорее, все эти писания свидетельствует об их уверенности в том, что страдания Израиля должен был понести один конкретный человек. Поэтому нет смысла говорить о вере иудеев дохристианской эпохи в «Раба Божьего» — Мессию, которому суждено было сострадать и умереть во искупление грехов Израиля и всего мира.

> Однако было также нечто, о чём свидетельствует десятки текстов и в первую очередь Исаия, а именно: широко распространенная вера в то, что страдания Израиля является частью единого божественного замысла. Наступит день, когда скорби придет конец. Настоящее же положение дел объясняется грехом самого Израиля. Но страдания народа должны были приблизить окончание испытаний, очищение от греха и освобождение из плена. Эта вера родилась не в отвлеченных рассуждениях, но в бедности, мучениях и изгнании. Иудеи были убеждены не только в том, что Яхве в свое время избавит Израиль oт скорби. Как это ни удивительно, но в определенном смысле сами страдания должны были стать средством искупления.{}

> Я уверен, что личность и самосознание Иисуса на пороге смерти следует рассматривать в рамках именно такого мировоззрения.

> Можно достоверно восстановить образ мыслей, позволявший иудею в первом веке нашей эры заключить, что Яхве изберет своим орудием одного человека, который понесет наказание всего Израиля, и его страдания будут наполнены исключительным смыслом. При этом нетрудно поверить, что любой из израильтян мог представить себя на месте этого человека. Потому мы вправе предположить наличие подобных мыслей и у Иисуса. Позволю себе остановиться на этом подробнее.

> Иисус знал, что история Израиля и, в частности, изгнание последнего достигли апогея. Он считал себя ответственным за судьбу народа в этот решающий час. Он, Мессия, должен был взять на себя всю тяжесть такой судьбы и довести ее до логического разрешения. Иисус возвестил приговор, вынесенный Яхве своему непокорному народу, и теперь ему, как и пророкам прошлого, грозила смертельная опасность. Он провозгласил, что путь в Царство Божье — это крестный путь мира и любви. Сражаться оружием врага означало для Израиля понести частичное, а затем и полное поражение. Иисус видел свою роль и призвание в том, чтобы занять место побежденного во имя спасения народа. И тогда свет Израиля мог бы вновь воссиять не только ради одних израильтян, — как Маккавейские мученики думали лишь об освобождении своего отечества, — но и для всего мира.

> Подобно этим мученикам, Иисус пострадал от последствий морального разложения Израиля.

> Израиль вел опасную игру с язычеством, неизменным следствием которой были страдания, претерпеваемые мучениками. В отличие oт них, Иисус расценивал само стремление бороться с язычеством как признак морального разложения. Израиль был очагом националистического революционного движения, и наказанием за что должны были стать римские мeчu, разрушенные здания и бесконечный ряд крестов за городской стеной. Иисус готовился сам понести такой крест ради спасения Израиля. Подводя итог своим npuтчам, он в последний раз поведал народу его историю, npидaв ей новое, поразительное звучание. Однако рассказчиком и на этот раз оказался не бродячий философ, а царь изгнанного за вpaтa своего собственного любимого города.{}

> Тем самым он должен был исполнить предназначение Израиля служить миру и быть светом в нём.

> Именно так, я думаю, Иисус понимал свое мессианское призвание. Мы уже знаем, что Мессия должен был восстановить (или очистить) Храм и вступить в бой с врагами Израиля. Что же Иисус намеревался сделать для решения этих задач?

> Прежде всего, он не собирался восстанавливать Храм в его материальной форме. Он сам готовился стать местом и средством осуществления всего, что олицетворял собой Храм. Иисус был воплощением реальности, символов которой являлась система жертвоприношений. В своем служении он избегал Храм, собственной властью предлагая прошение всем без исключения. Теперь он шел на смерть, желая этим последним и величайшим символическим примером указать людям путь, на котором всё, что раньше было связано с жертвоприношениями, стало доступно через него самого.

> Иисус был готов вступить и в мессианскую битву. Он уже изложил свои условия; желающий спасти свою жизнь потеряет ее, потерявший же — обретет. Вместо того, чтобы осыпать своих обвинителей оскорблениями и угрозами, подобно мученикам прошлого, Иисус, как свидетельствует многоликая раннехристианская традиция, страдал молча, произнося лишь слова прощения и надежды. Такое столь необычное для мученика поведение не поддается никакому объяснению, и тем не менее оно является достоверным историческим фактом. Всю свою жизнь Иисус поражал окружающих своим поразительным умением сострадать. Его последний подвиг во всей полноте явил его решимость отдать жизнь ради спасения ближних, о которой так часто и с таким благоговением говорила ранняя Церковь.

<...>

> Иисус пришел в Иерусалим не просто проповедовать, но умереть. Швейцер был прав: Иисус верил, что Израиль ждут мессианские бедствия и что он должен взять их на себя. Думаю, Иисус пришел к этой мысли гораздо раньше, чем полагал Швейцер (Швейцер считал, что она появилась у Иисуса относительно поздно, будучи корректировкой первоначального видения). Однако это не так существенно. Существенно другое: в Храме и на Тайной вечере Иисус сознательно совершил два символических акта, вобравших в себя всю суть его служения и программы. Первый символ говорил: нынешняя система испорчена и упорствует во зле. Пришло время суду. Однако Иисус — Мессия, через которого ГОСПОДЬ, Бог всего мира, спасет Израиль и мир. Второй символ говорил: вот как произойдет подлинный исход, вот как будет побеждено зло, вот как будут прощены грехи.

> Иисус знал, — должен был знать, — что за эти поступки и разъясняющие их слова его, скорее всего, осудят как мессианского претендента и лжепророка, сбивающего Израиль с пути. Он понимал: если он не переубедит судей, те выдадут его римлянам, и он будет казнен как мятежный царь–самозванец. Элементарный здравый смысл, a не обязательно какие–то особенные сверхъестественные способности, заставлял предречь если Израиль продолжит попытки антиримского восстания, Рим поступит с Израилем, как с этим странным мятежником. Однако в сердце символических актов Иисуса, пересказа им израильского Рассказа, лежало нечто гораздо большее, чем политический прагматизм, революционная отвага или жажда мученического венца. Иисус глубоко продумал с богословских позиций ситуацию Израиля и мира, а также собственную роль по отношению к ним обоим. Ему было присуще глубокое чувство призвания и доверия к Богу Израилеву, которого он считал Единым Богом. Он неколебимо верил, — видимо, Гефсимания чуть не поколебала эту веру, но и гефсиманское борение Иисус считал частью битвы, — в то, что, если он пойдет этим путем, сразится в этой битве, то долгая ночь израильского плена закончится и для Израиля и мира навсегда возгорится новый день. Сам он будет оправдан (в это верили все мученики!), и свершится судьба Израиля — спасти мир. Он не просто предоставит передышку ученикам и тем, кто к ним примкнет, вызвав огонь на себя и позволив им скрыться: если он борется с подлинным врагом, то делает это для всего мира. Призвание Раба быть светом миру обретает осуществление в нём, а значит, и его учениках, движение которых изменится после его оправдания. Смерть пастыря приведет к воцарению ГОСПОДА на земле. Оправдание «Сына человеческого» приведет к окончательной победе над злом и установлению всемирного царства.

> И Иисус понес свой крест. В этом он тоже видел глубокий символ — не только римского гнета, но и заповеданного им пути любви и мира, пути поражения, ведущего к победе. В отличие от действий Иисуса в Храме и на Тайной вечере, крест — символ не только деятельности, но и пассивности. Не только действия, но и страдания. Кресту суждено было стать символом победы, но не победы кесаря или тех, кто боролся с кесарем его же средствами. Крест стал символом и средством победы Бога.{}