.

> Вера в ад и вера в Бога

<...>

> Господь Иисус Христос говорит о геенне огненной <(Мк.9,43)>. Это — не откровение Бога о загробной жизни, это — разговор Бога с людьми, которые убеждены, что геенна огненная существует.

> Картина мира у древних евреев (и не только у них) была гееннальной. Был и свод небес, причём небес было несколько — апостол Павел говорит о семи. Хорошо хотя бы, что Павел не призывает — в отличие от митраистов — стараться последовательно восходить на эти небеса. Побывал на экскурсии — и достаточно.

> Была и преисподняя. Притча о Лазаре и богаче помещает выдуманных персонажей в такой ад и в такую геенну, которые никто не считал выдуманными. Малоприятное место. Когда Христос говорит, что грешники пойдут в огонь вечный, Он абсолютно серьёзен. Другое дело, что Его серьёзность выражается не на Его языке — не на языке абсолютной Любви, не на языке абсолютного Знания — а на языке слушателей, людей очень относительно добрых и не менее относительно понятливых.

> Древние евреи не были оригинальны в представлениях о загробной жизни, да и представления эти развивались синхронно с представлениями других народов этой части света. У всех были представления о некоем суде, о месте, где бестелесные остатки людей мучаются в жажде настоящей, полнокровной жизни — и о месте высшем, где умерший живёт в теле, а потому ест и пьёт в своё удовольствие и в отличной компании. За вечно праздничным столом подают всякие вкусняшки — например, левиафана, огромное чудовище, воплощение зла, которое хорошо тем, что его на всех хватит — как на всех хватало искушений зла тут, на земле. А кому не хватит, так у левиафана есть и женский вариант, самка, «бегемот», тоже очень недурно, особенно если хорошо потушить, а для соуса использовать не красное, а белое вино.

> Это преставления, уходящие в глубокую — то есть шумерскую, угаритскую, вавилонскую, египетскую — древность. Но жизнь не стояла на месте, как и представления о смерти. Апокалипсис Иоанна рисует совсем другой загробный мир, чем Апокалипсис Варуха (есть такой среди апокрифов) или «Малый Апокалипсис» в Евангелии от Матфея. Образ рая, в котором 144 тысячи праведников стоя́т перед алтарём, увенчанным Агнцем, изображался художниками тысячи раз. Но этот пряник как-то не очень вдохновлял и вдохновляет даже верующих. Редкий христианин дочитает Данте даже до «Чистилища», а в Раю просто сдохнуть можно от скуки — то ли дело девять кругов Ада, хоть в исполнении Данте, хоть в исполнении Босха.

> Для современного человека «загробная жизнь» представляет не одну, а две больших проблемы. Одна — материальная, другая — духовная, и духовная, как всегда, больше.

> Материальная — потому что современная, научная картина мира никак не совместима с представлениями о делении мира на небеса, землю и подземелье (преисподнюю). Но это проблема чисто техническая. Ведь именно современный человек — по-настоящему современный — умен не механически, умен методологически, понимает, что любое описание реальности и сама реальность не совпадают, более того — не могут совпасть. Это не беда, беда была бы — принимать описание за реальность, не чувствовать разрыва, вечного отставания нашего восприятия от бытия.

> Спасение, счастье, смысл не в том, чтобы человек <был> идеальным локатором, датчиком, точно воспринимающим и отражающим космос, а в том, чтобы человек стал, наконец, вполне человеком. Как это будет в смысле расположения молекул, атомов, аппендикса, какие бактерии тогда нас будут населять, какие извилины и как будут извиваться, — это мелкие технические детали.

> Духовная проблема есть проблема справедливости, и это, видимо, изначально. Покойников боялись (отсюда языческая благоглупость — «о покойниках либо хорошо, либо ничего»), потому что первое острое чувство, которое пронзает, когда умирает близкий человек — как же я виноват! Чем виноват, почему виноват, где виноват? Виноват — и всё! Я виноват уж тем, что я живой. Справедливость в том, чтобы он был жив, как и я.

> Это — когда умирает близкий человек. «Близкий» — по Евангелию — тот, который, по выражению Жуковского, «животворил» нашу жизнь. «О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет, Но с благодарностию: были».

> Когда умирает тот, кто нашу жизнь, скажем мягко, не совсем животворил, первая реакция другая: «Наконец-то!» Никто не скажет о собаке: «собаке собачья смерть», а о том, кто мучал и истязал, и это скажут, и геенну огненную для него обустроят, и скрежету зубовного подбавят. Всё по справедливости!

> Только это несправедливая справедливость. Справедливость равновесия. Око за око. Только равновесие — свойство не духовного, а материального мира. Творец и творение — разного веса, ведьТворец не весит ничего. Любовь — неравновесное явление, в любви каждый весит больше другого. Так что к механической несправедливости, которая на поверности (нельзя за временное зло расплачиваться вечно, будь ты хоть трижды Ленин), прибавляется несправедливость духа. Она двойная: не может грешник расплачиваться за грех бесконечно, не может праведник кушать гефилте бехемот, пока кто-то не кушает. Авраам и Лазарь не получают ни малейшего удовольствия от рая, пока богач в аду. Спасение в том, что Иисус по дороге в рай забегает в ад и за этим богачом, и за всякой сволочью. Вместе страшно, врозь противно.

> Христиане по-разному решают эту проблему. Традиционное решение — как-то так истолковать тексты Библии, чтобы вышло и нашим, и вашим.

> Неплохая попытка у Свидетелей Иеговы, которые все тексты о геенне, вечной зубной боли и сковородках объявили метафорами (что, между прочим, абсолютно верно, а это у Свидетелей Иеговы нечасто), а идеалом объявили полное и безоговорочное исчезновение грешников. Был мыльный пузырь — и лопнул. Это же не мучение — взять и исчезнуть? Мучается тот, кто существует, а нет человека — нет и проблемы.

> Правда, Свидетелей Иеговы не хватило на то, чтобы своё решение объявить именно своим. Они попытались найти ему обоснование в Библии, вышло неудачно: слово «олэтхрон» (2Фес.1,9) означает вовсе не аннигиляцию. У Софокла один герой просит другого «олэтхрон» отсюда, что, конечно, можно перевести как «сгинь», но в ещё менее буквальном смысле, чем «скрежет зубов». Великий Демосфен обозвал не вовремя подвернувшегося Эсхина «олэтхрон грамматеус», — ну, тут уж классикое «проклятый», а не «несуществующий». Проклятый писака.

> Впрочем, в эсхатологии (так называется учение о жизни в вечности) Свидетелей Иеговы это не самое печальное. Те, кто не исчезнет, резко делятся на две категории — одни повыше, другие пониже, и большой вопрос, кому лучше — дюжине дюжин тысяч праведников, которые мучаются, непрестанно изображая хор, невзирая на наличие или отсутствие у себя слуха и голоса, или тем, кому посчастливиться остаться внизу, на Земле. Конечно, это лучше Данте, это даже лучше «Мастера и Маргариты», где человек «упокояется» за вечной застольной беседой с друзьями, тёмные аллеи, просекко и пармезан... канделбяры... павлины духа... Тьфу, какая гадость эта ваша заливная рыба! Кому-то нескончаемый салат оливье и вечный Рязанов по телевизору — рай; вот бедолаги! Ад — это место, где люди не подозревают, что возможна нормальная жизнь.

> В теологии Свидетелей Иеговы всего лишь как в лупе фокусируют все слабые и глупые стороны более традиционных христианских представлений о счастье, блаженстве, загробной жизни. К счастью, христианство — это не совокупность наших представлений, а представление одного-единственного Бога. Представление не в смысле «представления к награде», а в смысле «выйти на сцену». Временная жизнь — это театр, не сознающий своей театральности, временности, условности, ограниченности. Балаган, который мечтает длиться вечно. Рай — это вечность, которая мечтает спасти время, а если Бог о чём-то мечтает, это совершается. Не быстро — с нашей точки зрения, из времени, зато справедливо — с точки зрения вечности.

> Справедливость — не по ту сторону смерти, она по эту, и она не в том, чтобы установить равновесие или, тем паче, всех людей превратить в белых пушистиков, а в том, чтобы каждый не растворился, а влился в разговор — бесконечный разговор Творца и людей, где Творец — не Тот, Кто замкнул на себе внимание, купаясь в аллилуйе, а Тот, Кто присутствуя в любом диалоге, стои́т между бывшим палачом и бывшей жертвой, принимая на Себя все удары, всю ненависть, гася их и превращая — возвращая — в любовь, понимание, открытость. Только здесь и сейчас люди свободны не видеть этого райского блаженства, или видеть и отвергать его, а там и навсегда — люди будут свободны по-настоящему, свободны не в смысле выбора из двух и более зол, а свободны творить, свободны прощать, свободны любить, наконец.