> Почему называется «Радостная весть» — «Евангелие» по-гречески? Потому что это весть не о том, что нас спас какой-то ангел или какой-то обитатель космических миров, или какое-то высшее существо, а о том, что спасти нас пришел сам Создатель, Сам Творец в лице Логоса Божественного: «В мире был, и мир Его не познал, но свет, — продолжает евангелист, — во тьме светит и тьма его не объяла. Вот свет Христов светит в мире».

> Человек всегда стремился открыть свою душу, ему всегда было тесно в своих рамках: он хотел слиться с толпой, с народом, с природой... В этом стремлении есть что-то великое, хотя есть и отрицательное. А великое в этом стремлении то, что мы с вами гораздо более таинственные и объемные существа, чем нам кажется. И нам действительно оказывается тесно в этих рамках, только в индивидуальных — человек стремится к соборному охвату и братьев, и сестер, и природы. И прежде всего человек стремится соединиться с Богом, слиться с Божественным — во всех формах.

> Может быть, некоторые из вас знают поэзию американского поэта Уитмена, который думал, что он постиг божественное, растворяясь в дыхании прерий, чувствуя себя единым с травой, которая растет под ногами, с облаками, которые несутся над головой. Многие люди переживали слияние с природой, чувствовали, что в них происходит что-то священное, что-то необыкновенное и яркое. Быть может, многим из вас такое чувство слияния с природой знакомо, слияние с красотой, с полнотой жизни в глубоком священном молчании.

> Многие произведения живописцев, писателей говорят об этом слиянии. Помните строки из романа «Война и мир», которые с детства всем хорошо знакомы? У Флобера есть философский роман «Искушение святого Антония». Мне, правда, он кажется не совсем удачным, но вот каков там эпилог драмы. Когда пустынник, подвижник, который боролся со страстями в своем сердце, вдруг чувствует, что вся природа вошла в него, что он летает вместе с птицами, что в нём живут и развиваются все существа, что в нём дышит вся вселенная — это чувство неслучайно. И, разумеется, мистики Индии, древней и современной, мистики Ирана, множество мистиков всех времен и народов жаждали этого слияния.

> Рассказывали такую притчу, тоже, кажется, индийского происхождения, о том, как жила на свете некая одухотворенная куколка, фигурка, но состояла ее плоть из соли. И она всё время хотела узнать, что такое море, что такое океан. И ей сказали, ты можешь это узнать, только войдя в него. И вот она вошла в воду и стояла там, стояла, и соленые морские волны ее омывали, — и она познала океан, только полностью в нём растворившись. От нее ничего не осталось, но она растеклась в соленых просторах морских вод.

> На первый взгляд кажется, что эта жажда растворения присутствует и в Библии. В Псалме 41-м говорится: «Как олень стремится к источнику, так душа моя стремится к Тебе, Боже». Но на самом деле человек ветхозаветных времен отдавал себе отчет в том, что прикоснуться можно только к сиянию Бога, к тому, что в Библии называется славой Божией, то есть к излучению Его, растекающемуся по всей вселенной. Но это не Он, это не Он, это только корона Его, как бывает корона на солнце. Когда случается затмение солнца, вокруг него видна корона, но это не солнце, а аура вокруг него.

> С самим Богом слиться человеку нельзя.

> <Когда пророк Исайя увидел славу Божию>, он сказал: «Я должен умереть, потому что я видел лицо Бога». (Лицо в условном смысле). Вот как понимал Ветхий Завет встречу с Богом: встреча — да, послушание — да, любовь — да, ибо первейшая заповедь Ветхого Завета говорила: «Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим, всем помышлением твоим».

> Но также говорит Господь у пророка Исайи: «Как небо далеко от земли, так Мои мысли далеки от ваших мыслей». Это очень важное место. Оно звучит, как гром, в Священном Писании, потому что все народы, особенно на Востоке, на Западе и дальше в Греции, в Вавилоне, в Египте представляли себе богов человекообразными, или, по крайней мере, природообразными. Большинство изваяний и фресок, кто бы это ни был — Осирис, Зевс или Мардук вавилонский, всегда имели образ человека. А в Библии мы слышим грозный и суровый голос Творца: «Я Бог, а не человек».

> И только тогда, когда Бог сам приближается к нашему бытию, когда Он входит в нашу жизнь, когда Он становится для нас человечным и близким, тогда возможно слияние, только тогда.

> Вот почему апостол Павел учит нас, что спасение, то есть приобщение к Богу, возможно только через Иисуса Христа. И вера во Иисуса Христа означает слияние с Ним, приятие Его в сердце, означает, что мы вместе с Ним. Апостол говорит: «Я сораспялся Христу», то есть мы вместе с Ним страдаем, вместе умираем, вместе можем воскреснуть.

> Таким образом, человечность Бога открывается через Богочеловека, и Богочеловек уже не провозглашает той страшной и грозной истины: «Я Бог, а не человек». Он говорит; «Я человек, Я ваш брат».

> Человеческое лицо Бога — вот что такое «света от света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша». Это Бог для нас, это Бог наш, это, как мы говорим, второе Лицо Святой Троицы, которое обращено к человеку, к твари, к мирозданию, которое приходит к нам во имя любви.

> В Евангелии от Иоанна мы читаем: «Так Бог возлюбил мир, что Сына Своего отдал, чтобы каждый человек не погиб, но имел жизнь вечную». Значит, в глубинах бытия Божественного живет величайшая любовь к творению, и Он приходит в наш мир — мы говорим, — нисходит, — потому что этот мир высочайший, непостижимый. Он приходит в наш обычный мир, в повседневный мир, для того, чтобы нас приобщить к себе. Не знающий страдания — познаёт страдание, не знающий ограничений — становится ограниченным в пространстве и времени, всемогущий — ограничивает свое всемогущество.

> Вы помните стихи Пастернака:

> Да, во время короткого периода своего земного служения Христос проявлял высшие Свои тайны, исцелял людей, мог совершать иные чудеса — но Он сам же сказал, что это не есть признак Его Божественности. Он сказал: «Вы, ученики, будете совершать большее». Человек может делать это, когда дух его находится под воздействием Божиим. А Его Божественность проявилась в непостижимом, в том, что мы увидели в Нём Славу Божию, явление Творца.

> У многих возникнет вопрос: почему же это явление не было каким-то торжественным, космическим, почему при звуках небесных громов и при явлении какого-то космического знамения Сын Человеческий и Божий не явился среди людей так, чтобы они все постигли Его силу и славу? И здесь возникает центральная проблема христианской жизни, этики и учения, связанная с тайной свободы.

> Человек подобен Богу <...>, а, значит, он свободное существо. Но он не хочет быть свободным существом! Он противится свободе, он бежит от нее. Такова его природа. Он может ее исказить, унизить, но это то, что делает его богоподобным. А раз свобода, значит никакого принуждения, значит, никакого насильственного явления, которое заставило бы людей отступить в страхе и бессилии.

> Любое чудо Христово можно было истолковать как-то иначе. Одни говорили, что Он научился колдовству, другие, фарисеи, говорили, что Он с помощью бесов изгоняет болезни, — так и должно было быть, и Он недаром говорит нам, что если и мертвые воскреснут — не поверят. Почему? Потому что вера — это есть готовность духа слушать Его, открыться Ему, вера — это есть полет души́ навстречу Богу. Если этого нет, то всё становится одномерным, костенеет, умирает, голос Божий не слышен. Потому что вера есть Богочеловеческая тайна.

> Вера дается нам как некий дар, но этот дар мы должны <.> уметь принять. Без принятия со стороны человека она не реализуется. Этому учит нас вся Священная история, вся Библия и весь многовековой опыт Церкви. Принятие нужно. И вот для того, чтобы это принятие было добровольным, посланник неба, Бог, явившийся во плоти, должен был прийти без знаков земного величия. Вот почему уже пророки предчувствовали, что Он придет, действуя только силой духа. И в Книге пророка Исайи мы находим образ Царя страдающего, изгнанного за правду, униженного перед народом, и цари земные восклицают: «Мы думали, что Он был наказуем и поражаем Богом, а Он взял на себя грехи каждого из нас».

> Он вошел в этот мир, а значит, Он должен был страдать. В нашем мире не страдать нельзя. В мире падшем, в мире греховном не страдать нельзя, и чем более совершенна личность, тем больше она страдает. <...> Голгофа для Христа началась с первого момента Его рождения, когда Он вошел в наш мир, полный зла, — вот это соприкосновение со злом было для него страданием постоянным.

> Иногда от этого страдания у Него вырывался даже вздох тяжкий, как в Евангелии от Марка. Он вздохнул и сказал: «О род неверный и развращенный! Доколе я буду с вами, доколе Мне терпеть вас». Это вырвалось у него человеческое чувство.

> Ему было тяжко, Ему было мучительно, но вот это и был Его крест <...>.