>
Притчи о брачном пире и званом ужине
> (Мф.22:1-14; Лк.14:15-24;
Ев. Фом. 68)
<.....>
>
Объяснение притчи
> Варианты толкования
> Церковь
видела в этих притчах самую настоящую полноценную аллегорию истории искупления
и христианской жизни.{} Ориген считал, что царь
символизирует Бога, брак — обретение Христом Своей невесты-церкви,
рабы — отвергнутых пророков, брачный пир — духовную пищу
Божьих таинств, «всё готово» — реальность конца времен, гибель
города — Иудейскую войну 70 г., приказ пригласить всех —
обращение к язычникам, а непраздничная одежда — недостаток
таких этических качеств, как милосердие и доброта. Он также считал,
что притча говорит о браке между Логосом и отдельным верующим.{}
Августин истолковывал даже пять пар волов, усматривая в них пять чувств,
и, как и другие, оправдывал применение силы к еретикам на основании
слов Луки «убеди {буквально — "понудь", толкование
Бл. Августина основано на этом буквальном понимании. –
Прим. ред. рассылки.} прийти».{}
>
Многие ученые убеждены, что эти притчи действительно являются аллегорией
истории искупления, но при этом считают, что не нужно уделять так много
внимания второстепенным деталям. Существует немало трактовок, но все они
предполагают, что речь здесь идет как минимум об эсхатологическом пиршестве,
где хозяин трапезы — это Бог или Христос, рабы —
Божьи посланники, и притча учит нас, что люди, уверенные в том,
что непременно попадут на Божий пир в конце времен, могут сильно ошибаться.
Нередко считается, что Матфей сильно аллегоризировал свою версию притчи,
так что первое и второе приглашения соответствуют ранним и поздним
пророкам, убийство рабов символизирует убийство пророков и Иисуса, приказ
сжечь город указывает на разрушение Иерусалима, а рабы, вышедшие пригласить
людей с улицы, — это благовестники христианской Церкви.{}
В реконструкциях притчи часто опускается Мф.22:6-7.{}
Некоторые авторы считают, что притча адресована всему Израилю, но другие
думают, что она была рассказана только фарисеям или религиозным лидерам.
Соответственно, в людях, приглашенных вместо званых гостей, комментаторы
усматривают либо мытарей и грешников, либо нищих. Большинство толкователей
считают, что Матфей и Лука описывают разворот от Израиля к язычникам,
хотя композиционно их версии расходятся в том, как и когда
хозяин посылал к гостям рабов. Одни полагают, что трижды посланные рабы символизируют
ранних пророков, поздних пророков и благовестие
язычникам; другие видят в этом соответствие с ветхозаветными пророками,
учениками во время служения Иисуса и миссионерами после воскресения
Христа; а третьи — учеников Христа до Пасхи, учеников Христа
после Пасхи и продолжающееся благовестие христианской Церкви.{}
>
Одни авторы считают, что вся притча была придумана и написана самим
Матфеем, другие приписывают Матфею только ст. 11-14, а некоторые
полагают, что весь рассказ целиком принадлежит Иисусу, даже если ст. 11-14 составляют
отдельную притчу. Большинство считает, что ст. 11-14 предназначены для церкви
Матфея, и через них он пытается донести до нее мысль о том,
что одной принадлежности Церкви мало, нужно и вести
себя благочестиво. Тем самым предполагается, что община Матфея являет собой
corpus permixtum — смешанное сообщество, где есть и добрые,
и злые люди. Чем больше в толковании подчеркивается разворот от Израиля
к язычникам, тем легче усмотреть в ней антисемитский характер.
> Некоторые авторы считают, что эти притчи (особенно версия Матфея)
связаны с призывом не только на эсхатологическое пиршество,
но и на последнюю битву конца времен. Этот вывод основан на предполагаемых
связях притчи с ветхозаветными текстами. Опираясь на гипотезу о том,
что рассказ Луки о восхождении Иисуса в Иерусалим основан на книге
Второзаконие, комментаторы усматривают связи между Лк.14:18-20 и Втор.20:5-7
и 24:5 (где говорится об освобождении от воинской службы)
и на их основании делают выводы о том, что главная тема притчи —
призыв к последней Священной войне, аннулирующий все иные обязанности.{}
Другие авторы подчеркивают Соф. 1:7-16, где День Господень описывается в контексте
битвы, и, заручившись поддержкой Таргума, видят в притче Матфея мидраш на отрывок
из Книги пророка Софонии.{}
> Говоря о версии
Луки, некоторые авторы видят в ней не столько притчу об Израиле,
сколько выдуманную историю о преображении/обращении хозяина пира. Такая трактовка
принижает значимость эсхатологического контекста и делает акцент на чести
и бесчестии. Человек устраивает ужин, стремясь завоевать почет среди людей,
но, столкнувшись с пренебрежительным отношением приглашенных гостей, отвергает
привычную систему ценностей и становится частью иной социальной группы. Согласно
этому толкованию, Лука адресует притчу богачам из своей церковной общины,
которые, стремясь сохранить свой общественный статус, отказываются общаться с бедными
христианами.{}
> Выводы по обозначенным
вопросам
> Многие проблемы в толковании этой притчи связаны
с чрезмерно сильным упором на ее детали (то есть с их аллегоризацией),
с невниманием к контексту служения Иисуса и с непониманием
того, как действует аналогия, лежащая в ее основе. Откуда взялась
мысль о том, что притча, в любой из ее версий, говорит
о миссии Церкви к язычникам? И один ли
Августин повинен в чрезмерной аллегоризации, если Иеремиас утверждает, что вхождение
в зал пиршества символизирует крещение, или, что, хотя Иисус не мог
рассказывать эту притчу как аллегорию пиршества спасенных, Он вполне
мог иметь в виду нечто подобное?{} Однако чтобы понять
намерения и замысел Иисуса, мы должны, по крайней мере, попытаться
услышать Его голос, не делая преждевременных выводов о том, что евангелисты
адресовали притчу исключительно своим церковным общинам.
> 1. Как соотносятся
все имеющиеся версии притчи (включая Ев. Фом. 68)?
> Хотя притчи
похожи друг на друга общей структурой, вербальных соответствий между версиями
Матфея и Луки практически нет. Дэвид Хилл считает, что расхождения между версиями
свидетельствуют о том, как свободно притчи передавались и истолковывались
в устной традиции.{} Понятно, что при устной
передаче притчи принимали разную форму, но мне трудно поверить, что за двумя
столь разными историями у Матфея и Луки стои́т одна и та же
притча. Ситуация уникальна тем, что эти две версии расходятся куда больше,
чем какие-либо другие параллельные притчи.{} Притчи тройной
традиции отличаются куда большим единообразием, чем утверждает Хилл;
чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть, например, на притчу о злых
виноградарях или о сеятеле. Притчи двойной традиции либо очень сходны между собой,
либо вообще лишены какого-либо сходства. Почему же с этой притчей дело обстоит
совершенно иначе, если за двумя версиями действительно стои́т один
источник? Роберт Фанк задает очевидный вопрос, на который все без исключения
отвечают утвердительно, хоть и не всегда понимают его значимость:
разве мы не можем предположить, что Иисус рассказывал ту или иную
притчу несколько раз в разных ситуациях, всякий раз адаптируя ее к определенным
обстоятельствам?{} Такая притча, как притча о званом
ужине, — особенно если она была адресована современникам Иисуса —
вполне могла быть рассказана неоднократно в разных местах и разных формах.{}
Если это действительно так, у нас остается еще меньше надежды восстановить
ее изначальную форму. Поэтому меня всегда удивляет, сколько ученых, согласившись
с тем, что установить первичную форму притчи невозможно, тем не менее
упорно продолжают ее искать.
> Поскольку из двухсот двадцати
трех слов оба евангелиста употребляют только двенадцать (см. выше,
с. ###), и поскольку мы имеем дело с разными
контекстами и структурой, мне кажется, у нас мало оснований считать,
что изначально за этими двумя историями стои́т одна и та же
притча. Их следует рассматривать по отдельности. У Луки контекст вполне
определенный, а вот с Матфеем дело обстоит не так просто, и его притча
могла быть рассказана практически в любом месте.{}
Таким образом, Матфей и Лука рассказывают нам не две версии одной
и той же притчи, а две похожие истории.{}
> Версия Евангелия от Фомы не является ни более простой,
ни более аутентичной,{} и фокус ее смещен таким
образом, что она направлена против богатства и торговли.{}
Приглашения четырем гостям и их оправдания вряд ли могут быть датированы
раньше синоптических Евангелий и, скорее всего, отражают версию Луки.{}
> 2. Какие исторические и культурные факторы следует принимать
во внимание, читая эту притчу?
> Литературный фон для понимания
этой притчи исключительно важен и интересен, но одновременно
представляет собой и немалую проблему для исследователей. Я не вижу
оснований считать, что притча основана на Прит.9:2-6, где Премудрость
приглашает людей на свою трапезу. Параллели между отрывками являются
в лучшем случае поверхностными, и вряд ли рассказчик ожидал, что слушатели/читатели
притчи проведут связь с отрывком из Прит.9 и уловят значимость
этой связи.
> Иеремиас популяризовал мнение о том, что притча
основана на истории мытаря бар-Май’ана.{}
Оно не нашло большой поддержки и не без оснований. Помимо
вопросов о датировке этого раввинского рассказа, в евангельских повествованиях
нет ни единого намека на то, что устроитель пира был мытарем, и он
не сравнивается ни с каким другим человеком. Сходство с притчей
состоит в том, что приглашенные отказываются прийти на ужин, и вместо
них приглашают бедняков. Однако в талмудической истории нищих приглашают
только для того, чтобы не пропала еда. Кроме того, такой культурно-исторический
фон не дает нам ничего полезного для толкования притчи.
>
Другие комментаторы считают, что необходимо принять во внимание древние
пиры-симпосии и их литературные описания.{} Симпосии
были ритуализированными мужскими трапезами, нередко перераставшими в довольно
буйные пьяные пирушки, и служили популярным контекстом для развлечения
и философской беседы. Я лично не считаю, что симпосии релевантны
для понимания трапез в описании Иисуса. Обычно литературные симпосии
довольно длинны по объему, так как туда включаются речи большинства
гостей; евангельские притчи отличаются краткостью, и здесь не высказывается
практически никто, кроме Иисуса.{} При желании можно
усмотреть параллели в контексте трапезы — например, мотивы чести/бесчестия
или даже критику традиции симпосиев,{} —
но они не являются движущей силой притчи.
> Важный фон для притчи
составляют писания — как канонические, так и неканонические, —
где исполнение Божьих обетований связывается с радостным пиршеством.
Нам ни в коем случае нельзя пренебрегать такими текстами, как Ис.25;
«Две колонки» (lQSa) 2.5-22; 2Енох.42:5; Миш. Авот 4.16 и Песикта
Раббати 41.5; ничуть не менее важны Мф.8:11-12 / Лк.13:28-30, а также
еда и трапезы в служении Иисуса. Принимая пищу вместе с мытарями
и грешниками, Иисус демонстрировал пришествие Царства и прощение, даруемое
всем, кто о нём попросит.{} Притча делает акцент на званом
ужине/брачном пире прежде всего для того, чтобы дать слушателям понять, что
речь идет о великом пиршестве конца времен. Оба евангелиста, безусловно,
разворачивают притчу в этом направлении, особенно Лука, у которого безымянный
слушатель в ст. 15 прямо говорит, о том как блажен, кто вкусит
хлеба в Царствии Божьем. Перечисленные выше кумранские тексты («Две колонки»
[lQSa] 2.3-9; «Война сынов света против сынов тьмы» [1QM] 7.4-5 и Храмовый
свиток [11Q] 45.12-18 <...>) опираются на Лев.21:17-23,
исключая людей с несовершенствами из общественной жизни и эсхатологических
событий. Притча Иисуса, по всей видимости, была сознательно составлена так,
чтобы опровергнуть это мышление, исключавшее хромых и увечных из числа
избранных.{}
> Самым интересным
и проблематичным аспектом литературного контекста являются возможные параллели
с Втор.20:5-7 (освобождение от воинской повинности) и Тарг. Соф. 1.7-18.
Пол Баллард приводит первую, а Деррет добавляет вторую,{}
с целью подчеркнуть, что оправдания даются в контексте Священной
войны, и на карту поставлена верность царю, призвавшему войска, чтобы
их осмотреть. Даже разрушение города в Мф.22:6-7 и непраздничная
одежда из Мф.22:11-13 обретают смысл, так как в Таргуме речь идет
о бойне, которая разразится в День Господень, а в Соф.1:8
говорится о наказании князей, сыновей царя и всех, одевающихся в одежду
иноплеменников (что, правда, не упомянуто в Таргуме). Эти параллели
выглядят особенно многообещающе, если принять тезис о том, что повествование
Луки о вхождении Иисуса в Иерусалим опирается на книгу Второзаконие.
Однако этот подход чреват серьезными проблемами. Даже если эти аллюзии действительно
есть в тексте, они уходят корнями в далекие глубины традиции, и вряд
ли слушатели — даже евреи или христиане — могли их уловить.
Далее, как указывает Палмер, оправдания мы видим у Луки, а упоминания
о войне — у Матфея.{} При более
пристальном анализе параллели оказываются далеко не такими однозначными,
как могло показаться сначала. Втор.20:5-7 освобождает от воинской службы
тех, кто построил дом, но не обновил его, кто насадил виноградник
и не пользовался им, кто обручился с женою и не взял
ее (Втор.24:5 освобождает и новобрачных тоже). В Лк.14:18-20 один гость
купил поле, другой — пять пар волов, а третий недавно женился.{}
И хотя Таргум на Книгу пророка Софонии
посвящен теме суда и наказания, особенно для богатых, в нём нет ничего,
что указывало бы на связь с той или другой версией данной
притчи, так что все исследования в этом направлении заведомо ведут
нас в тупик. Контекстом, в котором нам следует рассматривать данную
притчу, является представление о Божьем Царстве или о Дне Господнем
как эсхатологическом пиршестве. Теперь, когда мы рассмотрели общие вопросы,
пора приступить к анализу обеих притч по отдельности. Сначала мы займемся
притчей Луки просто потому, что она проще.
> 3. Согласно Луке{},
Иисус рассказал притчу за трапезой, когда один из гостей в доме
у фарисея сказал: «Блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием!» (14:15).
Композиционное решение эпизода явно принадлежит Луке, и хотя притча могла
быть рассказана в другом контексте, она хорошо вписывается в предложенную
ситуацию. Нет никаких оснований сомневаться в том, что притча могла
быть ответом на подобные слова, но она по меньшей мере предполагает
какое-то представление об эсхатологическом пиршестве и его участниках.
В Лк.14:14 Иисус называет блаженным того, кто благотворит бедным и увечным,
обещая им воздаяние в воскресение праведных. Именно упоминание о воскресении
заставляет одного из гостей провозгласить благословение на тех, кто
будет вкушать хлеб в Божьем Царстве. Интересно сравнить этот эпизод с Лк.11:27,
где женщина благословляет утробу, носившую Иисуса, и сосцы, Его питавшие,
на что Он отвечает: «Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие
его». Скорее всего, в Лк.14:15 человек, произнесший благословение, ожидал,
что его слова подхватят, сказав в ответ что-то вроде: «Да будем
и мы среди тех праведников, что воссядут за трапезой Господней»
или «Да придет тот день и не замедлит».{}
Как и в 11:27, это благословение вызывает неожиданную реакцию.