Согласно легенде, изложенной в Apophthegmata patrum, или "Изречениях отцов" — под этим общим названием известны различные древнехристианские сборники историй о египетских “отцах-пустыниках” IV века, — молитвы праведного аввы Макария (ок. 300 – 391) имели необыкновенную силу. Однажды Макарий, путешествуя в одиночестве по пустыне, набрел на валявшийся у дороги человеческий череп. Когда, вознеся Господу молитву, святой коснулся его своим посохом, череп заговорил. Этот глубокий сиплый подземный голос был страшен! Макарий пожелал узнать, кем был при жизни человек, от которого остался только этот череп. Тот ответил, что был жрецом-язычником из племени, некогда жившем в этом месте. Череп поведал о силе христианской молитвы об усопших. Когда святой вспоминает о тех, кто находится в вечной м́уке, они получают некоторое облегчение {"Он сказал также, что узнал Макария и что тот известен как духоносец, чьи молитвы способны временно облегчить страдания про́клятых"}. Макарий попросил состоят их страдания. Череп отвечал, что дух его находится между двух огненных бездн. Одна нависает сверху, другая разверзается внизу. И расстояние между ним и ду́хами его соплеменников таково, что никто не может увидеть лицо другого; их взгляд вечно уперт в спину соседа. Но когда возносятся молитвы об упокоении {"всякий раз, когда Макарий помолится об этих несчастных потерянных душах"}, эта му́ка смягчается, так что осужденные могут слегка видеть друг друга, за что они глубоко благодарны, ибо это — единственное облегчение, на которое они могут надеяться среди неослабных мучений. Святой Макарий, услышав этот рассказ, горько зарыдал и воскликнул, что несчастному жрецу лучше было бы вообще не родиться. Затем он спросил, есть ли му́ка больше этой. На что череп отвечал, что им, язычникам, оказано хотя бы некоторое снисхождение, поскольку они никогда не знали истинного Бога и потому у них не было возможности служить Ему; неизмеримо ужаснее наказание, претерпеваемое теми, кто ввергнут в самую бездну огня внизу, ибо они познали Бога и тем не менее отвергли Его. Макарий, выслушав этот рассказ, предал череп земле и продолжил свой путь.

Мне было, кажется, четырнадцать лет, когда я впервые прочитал эту историю в книге, принадлежащей моему старшему брату. Я не был особенно набожным юношей, но мне нравились старые легенды. А потом, примерно через неделю, совершенно случайно я услышал ту же самую историю в проповеди епископального священника, который, казалось, впал в мистический экстаз, превознося красоту этой истории: искусный минимализм, с каким изображена милосердная душа аввы Макария, восхитительно-прекрасное представление, что даже адские муки могут быть облегчены видом другого человеческого лица, пронзительное напоминание о том, что наша сострадание должно быть безграничным. Я, хоть убей, не понимал, о чём он говорит! Моя реакция на эту историю была совершенно иной. Для меня это была не более чем обычная история о привидениях, причудливо-зловещая атмосфера которой была единственным объяснением ее мрачного очарования. К тому времени я прочел уже достаточно фольклора разных стран и религий, чтобы распознать тип данного повествования: деревенская легенда, предназначенная для того, чтобы пугать непослушных детей и наивных крестьян, и отмеченная той естественной грубоватостью, что так часто свойственна глубокая набожность. Насколько я помню, мне ни на минуту не приходило в голову принять эту историю всерьез или подумать, что она может рассказать мне что-то о Боге или о будущей жизни. /.../ Еще до того, как этот епископальный священник окончил свою проповедь, я понял, что если он действительно хочет, чтобы я отнесся к этой истории как к серьезной притче о вере, то результат разойдется с его ожиданиями. Моей реакцией было бы недоумение перед басней, которая, казалось, говорила, что авва Макарий был не только необычайно милосерден, но и неизмеримо более милосерден, чем Бог, которому он поклонялся. Кроме того, мне было бы трудно не заметить, как злобно-мстителен должен был быть создатель такого ада, чтобы изобрести столь изысканно-жестокую форму пытки и затем сделать ее вечной, и как несправедливо было осуждать мужчин и женщин на бесконечные мучения за "грех" неведения о Нём, хотя Он никогда не открывал им Себя, или за какую-то формально вменяемую им вину, якобы лежащую на них из-за проступка какого-то далекого предка. Но главным уроком этой истории для меня должно было бы стать то, что сам Макарий произнёс: "Им лучше было бы вообще не родиться!" В конце концов, заключил я в своем юношеском максималистском стиле, если Бог знает всё от начала, а значит, знает от начала, что жрецу суждено претерпевать вечные мучения, то сам выбор сотворить его был актом безграничной жестокости.

Так или  иначе, я проигнорировал эту проповедь, как обычно делал в те дни (и, честно говоря, до сих пор делаю это). Как я уже сказал, я не был особенно набожен. Но, хотя сама эта история не произвела на меня большого впечатления, вывод, к которому я пришел в результате проповеди в тот день, остался со мной навсегда. Я всё еще не могу отказаться от своей первоначальной реакции: легкая дрожь отвращения к наивному религиозному сознанию в его моральной тупости, а затем скука, вызванная тем, что я воспринял как неуклюжую попытку запугать меня. /.../ Позже я столкнулся с куда более утонченными изображениями вечной погибели и изучил, во всей их нудной обстоятельности, все обычные доводы в пользу моральной осмысленности идеи ада и вечных мук /.../. Но ни один из них не сумел убедить меня ни в чём, за исключением, пожалуй, понимания того, к каким благовидным рассуждениям могут прибегнуть даже очень умные люди, когда они чувствуют себя связанными верой. И, честно говоря, /.../ ни одна из версий не давала удовлетворительной трактовки того вопроса, который мне кажется самым очевидным и самым важным — по крайней мере, если действительно верить, что христианство предлагает сколь-нибудь убедительную картину реальности. Подавляющее большинство защитников идеи ада вечных мук (ради краткости мы будем называть их далее “инферналистами”) никогда по-настоящему не пытаются рассмотреть вопрос о том, можем ли мы придать хоть какой-то моральный смысл деяниям Бога в великой космической драме творения, искупления и проклятия. Они воображают, что им удалось такое рассмотрение, только потому, спутали этот вопрос с вопросом, который занимает их на самом деле, — в наши дни это обычно вопрос о том, должен ли свободный, разумный человек, чтобы быть действительно свободным, т.е. действительно способным на отношения любви к Богу, иметь возможность обречь себя на вечное отвержение, и позволит ли тогда ему Бог сделать это — из уважения к высокому достоинству этой абсолютно необходимой автономии. Эта проблема, полагаю, чрезвычайно интересна сама по себе — или представляется таковой на первый взгляд, если принять ее посылки. Я довольно подробно обсуждаю ее в медитациях, составляющих бо́льшую часть этой книги; но она остается, на мой взгляд, второстепенным вопросом. Независимо от того, как мы ответим на это, более важным является вопрос о том, действительно ли разумная душа может свободно и справедливо обречь себя на вечную пытку, позволит ли это нам любить всемогущего и всеведущего Бога, который создал реальность, в которой вечная пытка является возможной окончательной участью какого-либо из Его созданий? /.../

Пожалуй, сто́ит заметить, что моя реакция на историю о Макарии и черепе могла быть обусловлена тем, что я с ранних лет был открыт для внешних по отношению к христианству традиций /.../. Будучи подростком, я уже много лет был увлечен литературой, культурой и религией Востока, и знал, что это будет составлять значительную часть моих будущих научных и литературных интересов. <...> К тому времени я довольно много знал о том, как в буддизме Махаяны понимаются бодхисаттвы — те достигшие полного просветления спасители, которые могли бы, если бы пожелали, войти в абсолютное блаженство нирваны, но вместо этого дали обет не делать этого, пока все остальные существа не будут собраны, и которые поэтому, исключительно из своего преизобильного сострадания, век за веком стремятся к освобождению всех из сансары, великого океана страдания и невежества. Они даже дают обет пройти в поиске погибших все нараки — ужасающе своим количеством и изощренностью буддийские ады — и, если потребуется, претерпеть их мучения. Но затем, в удивительном и лучезарном перевороте всех ожиданий, оказывается, что такое сострадание само по себе уже есть высшее освобождение и блаженство и что в свете этого различие между сансарой и нирваной просто исчезает. Конечно, я был еще слишком молод, чтобы понять более сложные детали различных школ буддийской мысли /.../, но не нужна была академическая умудренность, чтобы увидеть нравственную красоту такой идеи. Я знал, что я не буддист, и я не собирался им становиться. /.../ Это заставляло меня тревожиться, что другие религии грозят обойти христианство в “любви и милосердии”. Поэтому, как я уже сказал, я, возможно, уже был готов увидеть легенду о Макарии в несколько ином свете. Мне было очень трудно принять мысль о том, что "бесконечная любовь" и "всемогущее милосердие" христианского Бога в конечном счете окажутся неизмеримо менее щедрыми и действенными, чем "великое сострадание" и "искусные средства" бесчисленных неутомимо-милосердных бодхисатв, населяющих религиозное воображение Махаяны. И мне было бы очень неприятно думать, что сошествие Христа в ад было, по сравнению с неустанной кампанией всеобщего спасения, проводимой спасителями в буддизме, не более чем разведывательная миссия.