Человек обращается к Богу. Он начинает говорить с Ним, и мы можем назвать это молитвой. А потом он обращается к другим людям, чтобы рассказать им о Боге, чтобы самому лучше понять содержание своей веры — и мы можем назвать это богословием. Он говорит на человеческом языке, ведь ангельских он не знает, и это естественно и правильно. К тому же человек не может постоянно находится в состоянии святости, озарения, пламенной молитвы. Нужны ему бывают и чужие, «заемные» слова — как ориентиры. Они не заменяют собственного опыта, но они помогают ему раскрыться, состояться — как помогают нам чужие стихи о любви понять и выразить нашу собственную любовь.

Поэтому богословие просто необходимо. Без него, как и без церковной молитвы «чужими словами», верующий слишком легко становится добычей собственных фантазий и чужой недобросовестности. Ереси, то есть неверные представления о Боге, действительно существуют, и чтобы придти к Истине, нужно суметь отличить ее от лжи.

Слова о Боге призваны стать иконой, ведущей нас к Богу. Но бывает и иначе: они становятся идолом. Человек вытесывает из слов, как прежде из дерева или камня, некий образ Бога — по собственному вкусу, разумению и умению — а потом начинает истово ему покланяться, порой даже и приносить ему человеческие жертвы. Как же это получается?

Бог — Иной. Любое данное Ему определение, пусть даже самое верное, будет неполным и неточным. Называя Его любящим или справедливым, мы обычно проецируем на Него наши представления о любви или справедливости, и потом рассуждаем именно о них. Есть предание о древнем богослове, который прогуливался по берегу моря, размышляя о Боге, и вдруг увидел мальчика, лившего воду в маленькую ямку. «Что ты делаешь?» — спросил богослов. «Хочу перелить море в эту ямку!» — ответил мальчик. Богослов рассмеялся. Тогда мальчик сказал ему: «А разве не тем же занят ты, когда пытаешься вместить Бога в свой разум?»

Богословские понятия можно условно разделить на две группы. Одна выражают совершенно конкретные вещи, доступные чувственному восприятию, например: смерть и воскресение. Если мы говорим, что Христос умер и воскрес, это будет звучать по-разному на разных языках, но смысл высказываний будет в точности совпадать. Но есть в богословии идеи, которые даже носителями одного языка воспринимаются по-разному, например: святость, страх Божий или праведность.

Христос умер и воскрес «нас ради человек и нашего ради спасения». Это факт.^* Но богословы обычно рассуждают о другом: скажем, кто, как и кому принес искупительную жертву на Голгофе, или когда, как и в каком смысле хлеб и вино становятся на Евхаристии Телом и Кровью Христа. А это уже сложные понятия, которые воспринимаются разными людьми по-разному, и невозможно бывает найти такую формулировку, которую все понимали бы одинаково.

А если эти слова нам еще и предстоит переводить на другой язык? Ведь даже хорошо знакомые нам предметы и явления окружающего мира описываются у разных народов по-разному. В русском языке много слов для обозначения разных видов снега и льда, и связанной с ними зимней погоды: наледь, изморось, иней, наст, пурга, вьюга, сугроб, поземка. В английском таких слов существенно меньше, а в некоторых африканских языках всё это обозначается общим выражением «белое холодное». Зато, к примеру, эскимосы по-разному называют снег, лежащий на земле, и снег, летящий с неба, как мы отличаем «лужу» от «дождя». Это вполне естественно, если вспомнить, какую роль играет снег в жизни этих народов.{}

Любые слова и понятия можно правильно воспринимать только в системе. Если незнакомому с нашим климатом африканцу попробовать объяснить разницу между пургой и поземкой, наледью и настом, он просто ничего не поймет. А когда речь заходит о предметах духовных, риск непонимания возрастает во много раз.

Например, мы знаем о монофизитской и монофелитской ересях, которые искажали учение Церкви о Христе, умаляя полноту Его человеческой природы. Эти ереси реально существовали, были определены и отвергнуты Церковью. Но когда мы сегодня называем кого-то монофизитами (например, сирийцев или армян), мы должны убедиться, что это именно ересь, а не разница в терминах.

Так, православные греки говорили, что во Христе есть две природы, божественная и человеческая, и две воли (θέλημα), поскольку каждой природе — Божественной и человеческой — неизбежно соответствует свое хотение. Но некоторые сирийцы, напротив, настаивали, что во Христе только одна воля (цевьяна), потому что у Него одна Личность. Можно сказать, что обе стороны по-своему были правы, поскольку греческое θέλημα — совсем не то же, что сирийское цевьяна (в греческом этому слову будет соответствовать скорее слово γνώμη). С другой стороны, когда греки настаивали, что во Христе одна ὑπόστασις, поскольку его Личность едина, то сирийцы говорили, что у Него две кнома, поскольку Он Бог и человек одновременно. Этому сирийскому слову скорее соответствует греческое φύσις «природа», а на русский эти термины на даже не переведешь, так и приходится заимствовать слова «ипостась» и «кнома». {Селезнев Н. Христология Ассирийской Церкви Востока. М., 2002.}

Следовательно, если воспринимать эти термины в отрыве от всего комплекса богословских представлений, ничего, кроме пустых препирательств, не выйдет. Одна воля или две? Одна ипостась или две? Спросить большинство наших рядовых прихожан, так они затруднятся с ответом. Да и некоторые священники, пожалуй, тоже… И, что характерно, если научатся они этим премудростям, вряд ли от этого станут ближе к Богу.

Но, может быть, следует обратиться к Библии, чтобы найти четкие и однозначные определения, которые позволят разрешить недоумения? Посмотрим, к примеру, на слово «ипостась» (ὑπόστασις). В греческом переводе Ветхого Завета оно встречается 23 раза, и нигде не имеет терминологического значения, вот, например:

• …когда земля разверзла уста свои и среди всего Израиля поглотила их и семейства их, и шатры их, и всё имущество их, которое было у них… (Втор 11:6)
• Возвратитесь, дочери мои, пойдите, ибо я уже стара, чтоб быть замужем. Да если б я и сказала: «есть мне еще надежда…» (Руфь 1:12)
• Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой как ничто пред Тобою. (Пс 38:6)
• Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать (дословно «нет ипостаси»). (Пс 68:3)

В Новом Завете это слово встречается всего пять раз:
• …чтобы, когда придут со мною Македоняне и найдут вас неготовыми, не остались в стыде мы, — не говорю «вы», — похвалившись с такою уверенностью… (2Кор 9:4).
• Что скажу, то скажу не в Господе, но как бы в неразумии при такой отважности на похвалу. (2Кор 11:17)
• (Христос) … будучи сияние славы и образ ипостаси Его… (Евр 1:3)
• Ибо мы сделались причастниками Христу, если только начатую жизнь (дословно «начало ипостаси») твердо сохраним до конца… (Евр 3:14)
• Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. (Евр 11:1)

Иными словами, в Библии это слово обозначает нечто твердое, реальное, существующее, но нигде оно не совпадает с богословским термином «ипостась», которое было взято скорее из греческой философии, чем из Библии. Даже цитата из Евр 1:3, сильно отличается от современного богословского языка.

Дело прежде всего в том, что Священное Писание предпочитает говорить с человеком не богословскими формулами, а рассказами, притчами и метафорами. Христос не писал катехизисов, а рассказывал слушателям о виноградарях, рыбаках и овцах; Он говорил не о Триипостасном и Единосущном Божестве, а о Себе и об Отце; он обращался не к усредненной аудитории, а к конкретному, живому человеку в его конкретной ситуации.

Более того, даже самые насыщенные богословскими формулировками книги Библии — Послания апостола Павла — построены в основном по тому же принципу. Павел обращается к конкретным людям и говорит об очень конкретных их проблемах. Зато богословы последующих веков нередко выдергивают его слова́ из контекста, располагают их в каком угодно порядке и выстраивают некое «учение св. апостола Павла о таком-то и таком-то предмете», словно в руках у них конспекты лекций, прочитанных апостолом на богословском факультете университета.

К.С.Льюис {Льюис К.С. Письма к Малкольму, собрание сочинений, том 8, Москва, 2000, с. 372. <(Письмо IX.)>} приводил удивительный пример — Филиппийцам 2:12−13: «Итак, возлюбленные мои /…/ со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению». Если взять первую часть этого выражения, получится, что человек спасается сам, своими усилиями (крайнее пелагианство), если взять вторую — получится, что человек лишь игрушка в руках Бога, Который Сам выбирает, спасти его или нет (крайний августинизм). Так возникает пространство интерпретации, и, разумеется, разные богословские школы осваивают это пространство по-разному. Собственно, потому и существует в христианстве такое огромное количество разных конфессий и богословских школ: все признаю́т Библию высшим авторитетом, но все читают ее по-разному.

Метафоры и образы подводят человека к сердечному и опытному принятию идей, они часто учат его полнее и лучше, чем богословские трактаты, обращенные исключительно к его рассудку. Им, однако, обычно не хватает точности, поэтому нужны бывают и трактаты, и богословские формулы. Просто нельзя одно принимать за другое.

Отличить формулу от метафоры тоже не всегда просто. Во время Реформации католики и протестанты спорили о том, сто́ит ли метафорически понимать слова Спасителя «сие есть тело Мое». А на дороге из Иерусалима в Иерихон вам покажут заведение, гордящееся тем, что оно стои́т точно на месте гостиницы, куда милосердный самарянин доставил впавшего в разбойники путника, хотя большинство читателей Библии понимает историю как притчу.