> I. Демифологизация веры во Христа?

> Наиболее часто встречающееся и одновременно самое главное возражение против традиционного исповедания веры в Иисуса как Сына Божия гласит: здесь налицо остатки непросвещенного мифологического мышления. Для мифологического мышления и восприятия было легче, чем для нас сегодня, сделать шаг от человеческого к Божественному. Божественное было как бы глубинным измерением действительности, которое наделяло всякую вещь божественным сиянием. Всюду, во всякой встрече, в каждом событии можно было внезапно столкнуться с епифанией (богоявлением). В те времена любой гений, превосходящий обычные человеческие масштабы (например, правитель, философ), почитался как бог или сын божий. Подобное смешение божественного и человеческого было глубоко чуждо суровому библейскому монотеизму. Однако нельзя отрицать, что именно такие мифологические представления проникали в усредненное народное христианство. Человеческая сущность Иисуса здесь — это не более, чем маска, декорация, за которой говорит и действует Бог. Подобное мифологическое учение отвергает традиционное церковное представление о том, что Иисус был всецело истинным человеком с человеческой душой и человеческой волей. В результате наносится ущерб не только человеческой стороне бытия, но также той непостижимой тайне, в которой пребывает Бог. И тогда в сознании верующего вочеловечение Бога предстает как вхождение Бога в пространство и время. Карл Ясперс расценивал это как попытку превратить Бога в нечто вещественное, осязаемое, наличное.

> Не вызывает сомнений законность, оправданность программы демифологизации, ставящей себе целью преодоление подобных мифологических заблуждений. И это справедливо до тех пор, пока такая демифологизация не упраздняет веру, а объективно истолковывает ее. Однако конкретная реализация этой программы чаще всего далеко выходит за пределы разумного. Правда, Рудольф Бультман, который впервые в нашем <(XX-м)> столетии выдвинул программу демифологизации, желал сохранить представление об эсхатологическом спасающем <деянии> Бога в Иисусе Христе. И всё же он полагает, что исповедальное речение "Иисус — Сын Божий" свидетельствует не о Божественной природе Иисуса, но о его значимости в <деянии> веры. Возвещение о совершенном во Иисусе Христе Божьем спасении есть знамение и следствие принятого решения, которые делают возможным новое самопонимание в вере: жизнь, в основе которой утверждается не наличное, имеющееся в распоряжении, а будущее и любовь. Некоторые богословы усматривают мифологический привкус и в рассуждениях самого Бультмана. Для них Иисус — это символ, некий код, образец истинного человеческого бытия, которое понимается не как достижение, а как дар (Ф.Бюри, Ш.Огден, К.Ясперс, Д.Зелле, П. ван Бурен). При этом христология становится переменной величиной антропологии (Г.Браун).

> Такая демифологизирующая христология проникла и в западное церковное богословие. Например, Г.Гальбфас полагает, что "...человек обретает себя в несущем его Боге, и это обретение в наибольшей степени сосредоточивается — в нашем историческом пространстве — в Иисусе из Назарета". Однако мы не вправе толковать Откровение Бога в Иисусе "как нечто категориально иное по сравнению с внебиблейскими откровениями". Согласно К.Г.Олику, исповедание веры в то, "...что в Иисусе Божественное Откровение стало реальностью", покоится на неком постоянно утверждаемом опыте, ибо Иисус раскрывает человеческую суть, безграничные пределы становления человека, короче, всё то, о чём мы даже помыслить не можем". Еще радикальнее следующий тезис И.Нольте: личность Иисуса есть "действительное дело (факт), чувственный образ (символ), истинный знак (отличительный признак) свободы, определяемой любовью, — свободы, весь смысл которой раскрывается в Нём"; как таковая, она, эта личность, есть междувременной, педагогически-символический узловой пункт непреходящей исторической ценности.

> Таким образом в исповедании Богосыновства как будто бы устраняется последний мифологический остаток. Но это только видимость. В действительности же Иисус обращается в миф вечного человека. Радикальная демифологизация переходит в свою противоположность. Поэтому возникает вопрос: не содержится ли в библейской и церковной христологии двуединства Бога и человека некий узаконенный идеологе- и мифолого-критический мотив, упразднение которого привело бы к большим потерям? Вместе с тем такая радикальная демифологизация не может сохранить ни уникальности, ни универсальности значения Иисуса и, следовательно, сходит с фундамента библейского свидетельства.

> Подобный выбор (Optation) должен показаться крайне иррациональным тому, кто неукоснительно следует за Иисусом, созерцая в нём окончательный образ человеческого бытия. Но можем ли мы, сохраняя интеллектуальную честность и не теряя связи с современностью, сделать своим достоянием библейские и традиционные высказывания, не выхолащивая их, но, напротив, используя их в истинном значении? К этому вопросу и обращается христология Карла Ранера.