О ВЕРЕ

2

> Несколько лет тому назад одно французское издательство обратилось к ряду известных лиц — писателей, философов, людей искусства — с просьбой написать небольшую книгу на тему "Во что я верю". Большинство этих людей — верующие, и при этом — члены католической Церкви, то есть Церкви, меньше, чем другие допускающей так называемую свободу мнений, и это значит — в основном требующей конформизма.

> И вот, несмотря на это, ответы опрошенных оказались глубоко разными, и каждый из них читается с захватывающим интересом. Одна и та же вера, преломляясь в личном опыте, личном восприятии и переживании, становится новой и личной, а вместе с тем не перестает быть единой и общей.

> Я заговорил об этом потому, что в наши дни очень часто говорят о вере, о религии, о христианстве прежде всего в плане безличном, объективном, догматическом, Не только враги религии, но и сами верующие привыкли рассуждать о том, как и чему учит христианство, что и как утверждают верующее. Между тем вера, по самой природе и сущности своей, есть нечто глубоко личное, и только в личности и в личном опыте она живет по-настоящему. Только тогда, когда то или иное учение Церкви, тот или иной, как мы говорим, догмат, то есть утверждение некоей истины, становятся моей верой и моим опытом, и, следовательно, главным содержанием моей жизни, только тогда вера эта живет. Если вглядеться и вдуматься в то, как совершается передача веры от одного человека к другому, то очевидно становится, что по-настоящему убеждает, вдохновляет и обращает именно личный опыт. В христианстве же это особенно важно, потому что христианская вера на глубине своей есть некая личная встреча со Христом, принятие, в конце концов, не того или иного учения или догмата о Христе, а Самого Христа. Христианство, иными словами, предельно лично. Это совсем не значит, что оно индивидуалистично, ибо встречают, узнают, любят люди одного и того же Христа. Но Христос обращен к каждому, и каждая вера, вера каждого, будучи укоренена в общей вере, вместе с тем  — единственна. Напомнить же об этом важно, потому что в наши дни враги веры всё пытаются свести спор о вере и о религии к какому-то научному спору, разбить верующих научными аргументами, как если бы речь шла об объективно познаваемом явлении природы.

> Тогда как в этом научном, лучше же сказать — ложно-научном — плане всё то, что утверждают христиане как содержание своей веры, действительно недоказуемо. Для них, однако, оно и не требует никаких доказательств, ибо оно в их опыте, они знают непосредственно реальность этого опыта, как знает человек в себе реальность любви, восхищения, жалости, сострадания... А это значит, что если веру нельзя доказать, то о ней можно рассказать. Таким рассказом о вере, а не научной сводкой о фактах является, в сущности, и само Евангелие. Это передача теми, кто видел и слышал Христа, и поверяя Ему, и полюбил Его так, что Он стал их жизнью, — именно своего опыта. Потому и остается Евангелие навеки живым, потому-то и ударяет прямо в сердце, тогда как философские и богословские трактаты часто оставляют ум и сердце холодными. Больше всего нужен нашему холодному и жестокому веку живой рассказ о живой вере, передача не просто знаний, не просто фактов, а самого опыта веры. Пускай каждый из нас, верующих, знает твердо и несомненно, что вера его — слабая, недостаточная, что и к нему обращены слова Христа: "О вы, маловеры!" — но всё же, в лучшие минуты, есть у нас этот опыт, единственный и ни с чем не сравнимый, ибо если бы не было его у сотен тысяч людей до нас — откуда бы пришла к нам эта вера, почему бы мы знали, что две тысячи лет назад произошло в мире событие, имеющее непосредственное, решающее значение для нашей жизни сейчас. А ведь именно в этом и состоит вера — в таинственной уверенности, что всё то, что сделал и сказал Христос, Он сделал для меня, сказал мне, что не отдален Он от меня ни веками, ни пространством, ничем, кроме моего маловерия, моего забвения, моих бесчисленных измен Ему.

> Так вот, я хотел бы эти беседы посвятить вере, но не только в ее объективном и, так сказать, "богословском" содержании, но прежде всего  — в ее личном прорастании в душе. Что бы я ответил, если бы мне сказали: что значит для вас Бог, что, собственно, разумеете вы, когда произносите это таинственное и одновременно такое знакомое и повседневное слово? Что, Кто для вас Христос? Вот, говорят христиане, что Он умер за нас, что Он воскрес из мертвых, что в Нём побеждена смерть; вот поют в ваших церквах: "И мертвый ни един во гробе",  — а вокруг нас продолжает царствовать смерть. Что же всё это значит  — не на словах только, не в ссылках ученых книг, что значит это в реальной и живой жизни одного человека? Вы говорите всегда о Церкви, но в чём ее смысл? Вы говорите о Троице, о Духе Святом, о благодати и Таинствах, о прощении грехов. И за всеми этими словами ведь должен же стоять некий живой и личный опыт, иначе  — что же они значат? А вместе с тем в нашем мире, так далеко ушедшем от веры, так трудно прорваться к нему, к этому опыту, так трудно "по душам" поговорить о нём.

> За тридцать лет священства я понял, что самое трудное в мире — это говорить о самом простом, о самом насущном. Гораздо легче излагать чужие мысли, ссылаться на чужой опыт, говорить чужими словами. И так трудно — от сердца к сердцу.

 

---

Автор: свящ. Александр Шмеман
Опубликовано: Воскресные беседы // М.: "Паломник", 2002. стр. 163-6.

---

> НОВЫЙ ГОД

> Старый обычай: под Новый год, когда в полночь бьют часы, загадывать желания, обращаться к неизвестному будущему с мечтой, ждать от него чего-то нужного, заветного.

> И вот опять Новый год. Чего же пожелаем мы себе, другим, каждому, всем? Куда направлена наша надежда?

> Направлена она на одно никогда не умирающее слово  — счастье. "С Новым годом, с новым счастьем!" К каждому из нас счастье это обращено по-своему, лично. Но сама вера в то, что оно может быть, что его можно ждать, на него надеяться, — это вера общая. Когда же бывает по-настоящему счастлив человек?

> Теперь, после столетий опыта, после всего того, что узнали мы о человеке, уже нельзя счастье это отождествлять с чем-то одним, внешним: деньгами, здоровьем, успехом, о чём мы знаем, что не совпадает оно с этим всегда таинственным, всегда неуловимым понятием — счастье.

> Да, ясно, что физическое довольство — счастье. Но не полное. Что деньги  — счастье, но и мучение. Что успех  — счастье, но и страх. И поразительно то, что чем больше это внешнее счастье, тем более хрупко оно, тем сильнее страх потерять его, не сохранить, упустить. Может быть, потому и говорим мы в новогоднюю полночь о новом счастье, что "старое" никогда по-настоящему не удается, что всегда чего-то недостает ему. И уже опять вперед, с мольбой, мечтой и надеждой взираем мы...

> Боже мой, как давно сказаны евангельские слова о человеке, который разбогател и построил новые амбары для своего урожая и решил, что всё у него есть, все гарантии счастья. И успокоился. А ему в ту же ночь было сказано: "Безумный! В сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?"

> И, конечно, здесь, в этом подспудном знании, что всё равно ничего не удержать, что впереди всё равно распад и конец,  — та отрава, что отравляет наше маленькое и ограниченное счастье. Наверное, потому и возник обычай  — под Новый год, как начинают бить часы в полночь, шуметь, кричать, наполнять мир грохотом и шумом. Это от страха — услышать в тишине и одиночестве бой часов, этот неумолимый голос судьбы. Один удар, второй, третий, и так неумолимо, ровно, страшно — до конца. И ничего не переменить, ничего не остановить.

> Так вот эти два подлинно глубокие, неистребимые полюса человеческого сознания: страх и счастье, ужас и мечта. То новое счастье, о котором мы мечтаем под Новый год, это  — счастье, которое до конца усмирило бы, растворило и победило страх. Счастье, в котором не было бы этого ужаса, гнездящегося где-то на глубине сознания и от которого мы всё время ограждаем себя — вином, заботами, шумом, — но чья тишина побеждает всякий шум.

> "Безумец!" Да, по существу, безумна неумирающая мечта о счастье в страхом и смертию пораженном мире. И на вершине своей культуры человек это знает. Какой горестной правдивостью и печалью звучат слова великого жизнелюбца Пушкина: "На свете счастья нет"! Какой высокой печалью пронизано всякое подлинное искусство! Только там, внизу, шумит и горланит толпа и думает, что от шума и мутного веселья придет счастье.

> Нет, оно приходит только тогда, когда правдиво, мужественно и глубоко вглядывается человек в жизнь, когда снимает с нее покровы лжи и самообмана, когда смотрит в лицо страху, когда, наконец, узнает, что счастье, подлинное, прочное, неумирающее счастье, — во встрече с Истиной, Любовью, с тем бесконечно высоким и чистым, что называл и называет человек Богом.

> "В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И в жизни этой — свет, и тьме его не объять". И это значит: не поглотить страхом и ужасом, не растворить в печали и отчаянии.

> О, если бы люди в своей суетливой жажде мгновенного счастья нашли в себе силу остановиться, задуматься, вглядеться в глубину жизни! Если бы услышали они, какие слова, какой голос вечно обращены к ним на этой глубине. Если бы знали они, что такое  — подлинное счастье!

> "И радости вашей никто не отнимет от вас!.." Но разве не о такой радости, которой уже нельзя отнять, мечтаем мы, когда бьют часы?.. Но вот — как редко доходим мы до этой глубины. Как почему-то боимся мы ее и всё откладываем: не сегодня, а завтра, послезавтра я займусь главным и вечным. Не сегодня. Есть еще время. Но времени так мало! Еще немного  — и подойдет стрелка к роковой черте. Зачем же откладывать?

> Ведь вот тут, рядом стоит Кто-то: "Се стою у двери и стучу". И если бы не боялись мы взглянуть на Него, мы увидели бы такой свет, такую радость, такую полноту, что, наверное, поняли бы, что значит это неуловимое, таинственное слово счастье.