> “ВО ВСЁМ — ЛЮБОВЬ”

> С конца XIX века в русский язык вошло изречение: “В главном единство, в спорном свобода, во всём — любовь”. Эти слова часто цитировал Владимир Соловьев, любил их крупнейший церковный историк Василий Болотов, а в наши дни редкий литератор, защищающий веротерпимость и настоящее, а не административное единство Церкви, не процитирует их хоть раз. Со времён Соловьева и Болотова автором этих слов указывают блаженного Августина.

> Правда, два обстоятельства настораживают: не только Соловьев, человек не академического склада, но и Болотов не дал ссылки на конкретное сочинение Августина, где бы встречались эти слова. Главное же, сам Августин — не совсем тот человек, который мог бы их написать. Как и большинство своих современников — христиан и нехристиан — Августин не делил истину на главное и второстепенное, и с одинаковым пылом сражался и за догматы веры, и за богословские мелочи.

> Соловьёв и Болотов слукавили. Эти слова написаны были не великим Августином, авторитетным для многих христиан. Прошло более тысячи лет после смерти Августина, пока эти слова не вышли из-под пера скромного протестантского богослова Руперта Мельдения (См.: Schaff Philip. History of the Christian Church. Vol. VII. Ch. 108, note). Скорее всего, и великий мыслитель, и великий историк знали, что цитируют не Августина, а Мельдения. "Руперт Мельдений" — псевдоним, составленный из букв настоящего имени: "Петер Мейдерлин". Мейдерлин родился в селе Оберакер под Гейдельбергом на границе Богемии и Силезии в 1582 г., умер в Аугсбурге в 1651. Знаменитые слова этот лютеранский богослов написал в сочинении, которое, действительно, было посвящено “Исповеди” Августина: “Если мы будем соблюдать в главном единство..., то преуспеем”. Труд Мельдения вышел во Роттенбурге в 1626 году, а уже в следующем году в том же городе появился труд лютеранина, профессора местного университета, Грегора Франка “Богословские рассуждения о степени обязательности христианских догматов”, в котором “золотые слова” Мельдения были повторены в более энергичной форме: “Да блюдем в главном единство...”. Впрочем, когда через полвека, в 1679 г., пуританский проповедник Ричард Бакстер в Лондоне цитировал эти слова в книге “Истинный и единственный путь примирения всех христианских церквей”, он воспроизвел именно формулу Мельдения.

> В семнадцатом веке эти слова стали итогом усилий множества протестантских богословов остановить распад движения, восходящего к Лютеру, на множество кружков и течений, враждующих друг с другом — причем враждующих с оружием в руках. За этими словами — горчайший опыт полутора веков религиозных войн. Такого в истории Европы не было ни до, ни после XVI-XVII вв. Совершенно не случайно эти слова вновь всплыли в середине XIX века, когда трактат Мельдения был переиздан в 1850 г. в Лейпциге: ведь и тогда военно-политические конфликты оправдывались религиозными спорами, хотя, в отличие от XVII века, все уже понимали, что это лишь предлог. И уж вовсе не случайно в конце XX века их вспомнили в России: свержение атеистического тоталитаризма освободило дорогу тоталитаризму с христианскими лозунгами. Православные, противостоящие тоталитаризму своих же собратьев по Церкви, чувствуют себя в меньшинстве и с радостью прибегают к таким замечательным словам признанного святоотеческого авторитета.

> Проблема не в том, что замечательные слова принадлежат не признанному авторитету, а человеку, который в силу своего лютеранства скорее анти-авторитетен для многих христиан в нынешней России. Проблема в том, что изящная, математически точная по форме фраза больше ставит проблем, чем решает. Действительно, что, собственно, считать “необходимым”, “главным”? Надо заметить, что в первоначальном виде фраза звучит так: “In necessariis unitatem, in non-necessariis libertatem, in utrisque charitatem”. Тут догматы веры делятся на “необходимые” и “не необходимые”. Чаще эти слова цитируют иначе: “In necessariis unitas, in dubiis libertas, in omnibus caritas”. Тут уже “не необходимое” названо “спорным”, “сомнительным”. В сущности, совершенно о том же говорят те православные, кто противопоставляет догматы — теологуменам, то есть то, что признано за безусловную истину всей Церковью, — частному мнению отдельных богословов.

> Все такие противопоставления делаются из добрых чувств. Например, учение о Непорочном Зачатии или о Святом Духе объявляется “теологуменом”, частным мнением западных богословов. Мельдений так отличал “необходимое” от “спорного”: “необходимо” то, что необходимо для спасения, выводится из ясных свидетельств Библии, принято всей Церковью на соборе или включено в Символ веры, считается необходимым всеми богословами. Всё остальное может быть предметом спора. Франк поделил все догматы на три части: необходимые для спасения и ясно провозглашенные Библией; выведенные из ясных свидетельств Библии и принятые всеми христианами; оспариваемые догматы различных конфессий.

> Всё это, когда пронумеровано и изложено на латыни, производит большое впечатление, а слово “теологумен” свободно непривычного человека просто уложить наповал. Но опытный человек превосходнейшим образом выдерживает всю эту бомбардировку терминами и ответствует: ваши определения, господа терпимцы, это совершеннейшее “масло масляное” и приведение в доказательство того, что хотят доказать. То, о чём не спорят, называется бесспорными истинами, а то, о чём спорят — спорными. Но ведь нет такой истины — начиная с бытия Божия — о которой бы не спорили. Нет такого бреда, который бы не возводили к Библии, путем более или менее сложных толкований ее текста. Нет такого догмата, который бы кто-то не оспаривал.

> Викентий Леринский — современник блаженного Августина — определил “главное” в Церкви как то, с чем были согласны все, всегда и везде. Тоже очень красиво сказано, только опять незадача: святой Викентий Леринский не был, к примеру, согласен с блаженным Августином в одном чрезвычайно важном богословском споре. Но в святцы вошли оба, а спор возгорелся со страшной силой в XVI веке, да так и остался нерешённым. Когда критерием истины делают людей, их согласие, то вступают в порочный круг: то, с чем согласны согласные с нами, объявляют принятым единогласно, а то, с чем кто-то несогласен — объявляют ересью, в которую веруют только еретики, стоящие вне Церкви. Словно сенокосилка идет по людям, одним взмахом разделяя тех, кто думает одинаково с нами и потому считается “всеми” — Церковью, православными, католиками, ортодоксами — и тех, кто думает не по-нашему, а потому автоматически объявляется не принадлежащим к Церкви. Как если бы на референдуме о судьбе СССР всех, кто проголосовал против Союза, автоматически объявили бы лишенными гражданства.

> Разделение Истины на “главное” и “спорное”, на “догмат” и “теологумен” — несостоятельно не только логически, но и религиозно. Так разделяя Истину, пытаясь вычленить из нее куски, которые подлежат обсуждению и голосованию, мы принимаем логику неверующих, думающих, что Истина выдумана людьми, что Церковь создана так же, как создаются партии. Истина — цельное, живое существо, и поступиться частью Истины означает отдать на распятие Христа. Это надо признать, не надо бояться такой постановки вопроса, а часто ее боятся, ибо именно так рассуждают фанатики, от злобных до благоуветливых. Раз “всё главное”, всё так или иначе связано с Христом, то уж конечно надо креститься двумя перстами (или “молиться на латыни”, или “разбивать статуи святых”, или “служить по старому стилю”). Бесполезно этому фанатизму противопоставлять анти-фанатизм, который всё провозглашает второстепенным, а Истину превращает в “центр круга”, к которому ведут “все радиусы”, все религии, забывая про то, что, кроме радиусов, есть еще и хорды, которые отнюдь к центру круга не ведут. Именно к такому всеядному анти-фанатизму и пришли в конце концов некоторые протестанты, склонные к миролюбию, согласные с тем, чтобы епископ открыто провозглашал себя не верующим в Воскресение Христово. Лишь бы не было войны!

> Фанатизму и всеядности противостоит одно — вера. Это не означает, что фанатик не может быть верующим, или что агностики вовсе лишены веры. Но вера, покрывая фанатизм или легковесность, утихомиривает их, как утихают морские волны, на которые выливают масло, и при этом вера не смешивается с тем, что обуздывает, как масло не смешивается с водой. Вера — лучший путь к терпимости, единственный способ защитить Истину. Терпимость, которая не видит Истину и всё же защищает ее, достойна уважения, но всё же трудно защищать то, чего не видишь. Вера, которая видит Истину и всё же защищает и невидящих, и кривых, — это и есть тот радиус, который, однако, не столько ведет к Центру, сколько соединяет Его с людьми.