2. ТАИНСТВО ЦАРСТВА

И Я завещаю вам, как завешал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею, во Царствии Моем...
(Лк. 22,29-30)

<...> символизм Царства в богослужении стал постепенно зарастать дикой травой вторичных объяснений и аллегорических истолкований, то есть тем "изобразительным символизмом", который <...> на деле означал распад подлинного символа и символизма, ниспадение его в категорию простого "знака". Чем дальше шло время, тем больше забывался основной, являющийся основой для Церкви символизм Царства. <.....>

X

Надо подчеркнуть, однако, что указанный процесс был именно процессом, долгим и сложным, а не какой-то мгновенной "метаморфозой", и что "изобразительному символизму", несмотря на его внешнюю "популярность", никогда не удалось до конца заменить собой изначальный, в самой вере укорененный, подлинный литургический символизм. Сколь бы ни развивалось, например, византийское богослужение в сторону того, что можно назвать "внешней торжественностью", сколь бы ни обрастало оно декоративными и аллегорическими деталями, помпой имперского культа и мистериальной священностью — богослужение в целом и первичная интуиция его в сознании верующих продолжали определяться символизмом Царства. Об этом лучше всего свидетельствует православное восприятие храма и иконописи, неразрывно связанной с ним, какими они сложились как раз в византийскую эпоху и которые, возможно, глубже выражают святое святых византийского церковного опыта, чем никогда по-настоящему не преодолевшая позднеантичной риторики византийская письменность.

"В храме стояще, на небеси стояти мним..." Выше было сказано о возникновении христианского храма из опыта "собрания в Церковь". Теперь можно добавить и то, что столь же несомненно собрание это мыслится небесным, а храм — тем "небом на земле", которое "собрание в Церковь" осуществляет, тем символом, который две эти реальности, два эти измерения Церкви — "небо" и "землю" — соединяет, одну являя в другой, одну претворяя в другую... И это ощущение храма проходит почти не меняясь и не ослабевая через всю историю Церкви, несмотря на все упадки и перебои в подлинной традиции церковной архитектуры и иконописи.

Именно это ощущение является тем целым, которое объединяет и соподчиняет друг другу все элементы: пространство и форму храма, расположение икон и их соотношение между собой, всё то, что можно назвать ритмом и строем храма. Таким же символом Царства является в своем первоначальном замысле и воплощении икона. Икона не изображает, а являет, и опять-таки являет в ту меру, в какую она причастна являемому, есть сама присутствие и причастие... (Достаточно один раз в жизни постоять в "храме всех храмов" — в константинопольской Св. Софии — даже в ее теперешнем опустошенном виде, чтобы всем существом узнать, что родились и храм и икона из живого опыта неба, из причастия "радости, миру и праведности в Духе Святом" — как определил Царство Божие ап. Павел.)

Опыт этот, конечно, часто затемнялся. Историки христианского искусства не раз говорили и писали об упадке как церковной архитектуры, так и иконописи. Характерно, что упадок этот обычно состоял как раз в ослаблении и ущербе целого под влиянием разрастающихся деталей. Так "тяжелеет" храм, зарастающий постепенно самодовлеющими "украшениями", так — и в византийской, и в русской иконе первоначальная целостность заменяется всё возрастающим интересом к искусно выписанным подробностям. Это всё то же движение — от целого к частностям, от целостного опыта — к дискурсивному объяснению, от символа к "символизму". И всё же, пока стоит Церковь и плохо ли, хорошо ли, с падениями и изменами, но "относит" себя к Царству Божьему, как к своей цели и исполнению, пока, пускай только на самой своей глубине, но живет всё-таки печалью по Боге и вздохом по "вожделенному отечеству", этому центробежному движению не удастся пересилить центростремительного.

Можно сказать, что в течение долгого времени "изобразительный символизм", будь то богослужение, будь то храм, будь то икона, развивается внутри символизма онтологического, то есть прежде всего  —  символа Царства. Гораздо более глубокий, поистине трагический разрыв начинается с обрыва святоотеческой традиции и продолжающегося "западного пленения" православного богословия и церковного сознания... Не случайно, конечно, пышный и безудержный расцвет "изобразительного символизма" в объяснении Литургии по времени совпадает с торжеством в богословии  —  западного "юридизма", в иконописи — благочестивой и сентиментальной "картины", в церковной архитектуре — разукрашенного "барокко", в церковном пении — лирической чувственности. Всё это явления одного и того же порядка, одного и того же упадка, одной и той же "псевдо-морфозы" церковного сознания.

Но даже и этот действительно глубокий и трагический "литургический упадок" нельзя считать окончательным. На последней своей глубине церковное сознание остается не затронутым им. Так, ежедневный опыт убеждает нас в том, что "изобразительный символизм" остается чуждым всюду, где есть живая и подлинная церковность, как чуждым остается этой вере и безжизненное "школьное" богословие. "Изобразительный символизм" остается уделом поверхностной, парадной, рутинной церковности, в которой широко распространенное, но неглубокое любопытство ко всякого рода "священности" легко принимается за религиозное чувство и "интерес к Церкви". Но живой, подлинной и — в лучшем смысле этого слова — простой — вере всё это не нужно, ибо живет она не любопытством, а жаждой... Как тысячу лет назад, так и сейчас "простой" верующий идет в храм для того, прежде всего, чтобы действительно "прикоснуться мирам иным". В каком-то смысле он не "интересуется" богослужением, как именно "интересуются" им его любители и знатоки всех его подробностей. Не интересуется потому, что он получает то, чего жаждет: света, радости, утешения Царства Божия, "радости, мира и праведности в Духе Святом..." Что ему до сложных и утонченных объяснений, что вот этот обряд "изображает" то-то, а это закрытие или открытие врат — то-то. Ему не угнаться за всеми этими "изображениями", а его вере они не нужны. Он твердо знает, что он на время ушел из "мира сего" и пришел туда, где всё иное, но такое нужное, желанное, насущное, что им потом сияет и осмысливается вся жизнь... Он знает также, хотя может быть и не сумеет выразить этого словами, что это иное и есть то, ради чего стоит жить, к чему всё идет, всё отнесено, чем всё исполняется, — то есть Царство Божие. И, наконец, он знает, что если даже и непонятны ему отдельные слова или обряды, Царство Божие даруется ему — в Церкви, в "общем деле" ее, общем предстоянии Богу, в "собрании", в "восхождении", в "любви"...

XI

Мы возвращаемся к тому, с чего начали, с чего начинается Евхаристия: к благословлению Царства Божьего. Что значит "благословить Царство"? Это значит  —  признать и исповедать его как высшую и последнюю ценность, как саму "жизнь жизни". Это значит, провозгласить его как цель того Таинства — странствия, восхождения, входа, — которое теперь начинается. Это значит устремить свое внимание, ум, сердце, душу и всю жизнь к тому, что действительно от века есть — единое на потребу. Это значит, наконец, исповедать, что уже сейчас, еще в "мире сем", возможно приобщиться ему, войти в его сияние, истину и радость. Каждый раз, когда христиане "собираются в Церковь", они свидетельствуют, что Христос есть Царь и Господь, что уже открылось и даровано Его Царство, что началась уже новая и бессмертная жизнь...

Вот почему начинается Литургия этим торжественным исповеданием и славословием своего Царя, который приходит ныне, но пребывает всегда и царствует во веки веков.

"Время (καιρός) сотворити Господеви..." («Время действовать Господу» — таков перевод с греческого; однако, славянский текст часто понимается не так…) — возвещает диакон предстоятелю. Но это не просто напоминание об "удобном" для совершения Таинства времени. Это утверждение и исповедание, что новое время, время Царства Божия и исполнения его Церковью, входит теперь в падшее время "мира сего", чтобы нас, Церковь, возвести на небо и претворить в то, "что она есть": Тело Христово и Храм Святого Духа.

"Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа..." — провозглашает предстоятель. И на это собрание отвечает: Аминь. Это слово обычно переводят "да будет так". Но смысл его, звучание — сильнее, ибо означает оно не только согласие, но и активное принятие: "Да, это так и так да будет". Этим словом завершают и как бы "запечатывают" каждую молитву, произносимую предстоятелем, выражая этим ответственное и изначальное участие каждого верующего, и всех вместе, в едином священнодействии Церкви.

"Тому, что вы есть, скажите Аминь, — пишет бл. Августин, — и таким образом запечатайте это ответом своим. Ибо вы слышите: Тело Христово и отвечаете: Аминь. Будьте же членом Тела Христова, осуществляемого вашим Аминь... Священнодействуйте то, что вы есть..."