к апост. чтению:
 + Cергей Фудель: чувство "глиняного сосуда"
 + горшки
 + Владимир Зелинский: человеческий ответ тайне
 + Владимир Леви об о. Александре Мене:
    "Я ведь работаю, как и работал, при большом противном ветре"
 + кардинал Вальтер Каспер: Задача богословия и Святой Дух (+ссылки)

> Любимые паутинки людей, в которых они сами запутались и друг друга путают, – это слова́, слова́, в которых мы давно утонули. И вот почти вся 22-я глава посвящена тому, что оппоненты Христа пытаются подловить Его на слове. Они спрашивают: “А можно ли приносить по́дать кесарю”, “А вот семь мужей имели одну жену, чья она будет жена?”, “А какая заповедь из множества заповедей бо́льшая”. Христос отвечал, как мог: и там вроде ответил, что кесарю кесарево, и тут сказал, что в Царствии Божием вообще так не бывает, и две заповеди выделил. Но потом Он говорит: “Так и Я вас тоже могу так спросить: а вот кем приходится Давид Христу – отцом? Как же отцом, если он Его Господом называет?” И получается, что Христос им задал тоже словесный вопрос, из которого нельзя выпутаться. Это, конечно, не ответ, и это, конечно, не проповедь. Это некоторый такой вопрос, который снимает вопрошание, снимает форму вопроса. То есть те вопросы, которые они Ему задают, – это те сети, в которые они сами попали. Люди запутались в своей реакции на Бога и ссорятся по поводу этой реакции. Представьте себе группу туристов из разных стран, на которую неожиданно полил дождь и град, и солнце ещё. И вот они начинают это комментировать, и каждый на своём языке. Будет ли правильным, если они будут друг с другом выяснять: а кто из них правильнее, собственно, комментирует это, кто правильнее реагирует на появившийся дождь, град, и так далее. Кто-то на финском языке, кто-то на английском, кто-то на румынском – они по-разному реагируют. Но люди занялись тем, чтобы выяснить, кто правильнее реагирует на Бога, кто правильно говорит о Нём. И казалось бы, Христос своим вопросом положил конец этому вопрошанию – Он говорит: “Вот вы же не можете сами ответить, тогда зачем вы хотите, чтобы другие вам отвечали?” И после этого мы должны были бы, наверное, не верить словам, потому что слова́ – это сети. Мы накидываем сети друг на друга, но сами попадаем в них же, мы спутаны сами и других впутываем. И после ответа Христа мы должны были бы сказать: “Мы не умеем говорить”. Это та ситуация, когда не сто́ит доверять словам, лучшие слова – “ух ты”, “ого” или “ага”. Они, наверное, выражают больше по отношению к солнечному закату, например, чем какие-то тирады, подробно описывающие, что́ они видят. И это Евангелие – о том, что Бог тоже может поиграть в слова, и Он выиграет в слова. И мы должны как люди, которые подняты на одной волне, подумать: “А что это нами движет?" Почему фарисеи вопрошают Христа, почему они не отстают от Него? Почему они не едят до́ма блинчики? <Почему> их так сильно волнует <это>? Почему когда-то молодой человек решил стать фарисеем, и вот он состарился... что им движет? Им движет сам Бог, но он интерпретировал Бога как некогда Савл. Он интерпретировал Бога: значит, я должен быть самым отделённым, самым избранным – я должен быть фарисеем. И вот он, фарисей, и запутался в словах. А кто-то – саддукей, он тоже запутался. Потому что всякая реакция есть тупик. Мы должны не отрывать взгляда от того, на что мы реагируем. И тогда вопрошающий нас и лукавый человек, который подходит и говорит... как там сказано: “Во время о́но фарисей некий вопросил, искушая Его...” Он искушает, потому что он вовлечён, он на этой же волне, он хочет тебя слушать. Это всё равно как прослушать чью-то лекцию, поставить дизлайк, потом слушать ещё одну лекцию и опять ставить дизлайк. Эта вовлечённость гораздо важнее чем то, о чём, собственно, ты слушаешь, и как ты вообще к этому относишься. И эту вовлечённость делает Бог. Бог как большая воронка, в которую мы все попадaем, но спорим друг с другом: “ты неправильно крутишься”, “ты неправильно расположен”. А мы всё равно все вокруг Него, и танцуем этот танец, хоть и не хотим танцевать, часто протестуем, но и в протесте тоже этот танец есть.

> Я думаю, что люди, которые оппонировали Христу, по-своему были святыми людьми. Они тратили на Бога больше времени в неделю, чем мы, и это что-то да значит. Пусть неправильно тратили, совершенно неверно всё делали, а вот мы правильно делаем. Ну слава Богу, но тем не менее, если мы не теряем из виду источник этого вопроса, сам стимул, сам эксцентрик {часть механизма для преобразования вращательного движения в поступательное – Пр.р.р.р.} этого вопроса, мы никогда не разозлимся на человека, который оппонирует нам. И мы, может быть, <если немного умны>, ответим им так же, скажем: “Ну это же слова́! Правда ведь, вы запутались в них сами ещё до того, как я родился?” И Он, отвечая на вопрос о том, какая заповедь из них бо́льшая, берёт слова́ Симеона бен Гиллеля, того самого Симеона, который скорее всего и был прототипом Симеона Богоприимца. Потому что Гиллель умер примерно в десятом году по Рождестве Христовом, то есть он теоретически мог быть тем самым учёным старцем Симеоном, который мог взять на руки и подержать младенца, а потом умереть. И вот Гиллель сказал, что наибольшая заповедь – “Возлюби Господа Бога твоего и ближнего твоего”. Только не спрашивайте при этом, как он реагирует на Бога, а то вы поссоритесь.

# Буду рад прочитать Ваши мнения о представляемых в рассылке текстах –
в письме или на страничках сайта в соцсетях.
Постараюсь ответить на вопросы... #