Христос воскрес!

Тема выпуска: Об экуменизме (3)

Этот выпуск двойной, и для того, чтобы было удобней читать его частями, текст разделен чертой на 2 примерно равные части.

> Существуют три типа экуменизма. "Богословский", "ученый" экуменизм – это общение богословов различных христианских конфессий. Общались богословы и раньше. На Флорентийском Соборе в XV веке эксперты – один православный и один католический богослов – несколько месяцев вели заведомо бесплодные дискуссии о тайне исхождения Святого Духа в недрах Св. Троицы. Дискутанты отлично знали, что не смогут прийти к единому мнению, но не торопились свертывать диалог, думаю – по той простой причине, что им было интересно друг с другом. Со "своими" они просто не могли разговаривать на такие темы – требовалась незаурядная логическая подготовка, эрудиция, духовная зрелость. Но их общение было подпорчено жесткой и невыполнимой задачей: найти решение, согласиться хоть на чём-то. Богословы-экуменисты принципиально отказываются от такой установки. Их цель – диалог, причем диалог намеренно бесцельный. Так обретает свободу мысль.

> Второй тип экуменизма иногда называют "диким". Это просто эмоциональное ([но часто переходящие и в духовную, мимтическую область]) переживание единства христиан в вере. Это экуменизм туристов. Приехать в другую страну, просто так зайти в храм чужой конфессии и вдруг почувствовать, что и в нём христиане, что с ними ты молишься тому же Христу, что они причащаются Его Тела – это огромное потрясение. И оно было невозможно для путешественников прежних времен, которые смотрели на всё с исследовательским (а то и с коммерческим или политическим) подозрением и испытыванием. [Сам феномен туризма не случайно возник в нашем веке: турист отличается от всех типов путешественников отсутствием цели: торговой, научной, образовательной. "Отдых" есть именно принципиальная бесцельность, прекращение "обычной" жизни, отказ даже от дыхания. В этом смысле, кстати, и эмигранты были отчасти туристами – или, скорее, ссыльными (ведь бесцельность существования характерна и для заключенных, только для них она мучительна принудительностью своей и протяженностью). Такое общение с инославными – всегда в ситуации "гость-хозяин" – часто переживается как более "чистое", как более глубокое, чем общение с собратьями по конфессии: последнее происходит в ситуации "хозяин-хозяин", вечно омрачено нашим неумением хотя бы в храме быть как дети.]

> Третий тип экуменизма – бюрократический. Он более всего виден, и речь о нём уже шла. Это конференции, симпозиумы, визиты иерархов, начальников, председателей. Это Всемирный Совет Церквей. Исток и костяк этого движения составляют протестанты (католики в нём, как уже говорилось, вообще не участвуют, хотя "дикие" и "ученые" экуменисты среди них есть). Преобладание протестантов в экуменическом движении не случайно: большинство протестантских <де>номинаций в свое время начали с отхода от Церкви, в том числе от такого ее существенного качества, как единство администрации и учения. В экуменизме лидеры разрозненных, многочисленных (от очень крупных, как Англиканская церковь, до очень мелких – в несколько человек) протестантских групп обретают возможность вернуть утраченное хотя бы отчасти.

> По-настоящему интерконфессиональным, экуменическим движение является благодаря участию православных, в первую очередь Московского Патриархата. {Но это участие – на чиновном уровне – не добровольное, оно было инициировано при Хрущеве большевиками (сейчас опубликованы архивные документы, подтверждающие это) с целью создать еще одну дымовую завесу в дополнение к тем, которые именовались у них "международным престижем СССР".}

> Экуменизм по определению не может быть успешен. Он не может достичь цели, ибо только отсутствие цели создает саму возможность экуменизма. "Унизм" – стремление загнать всех в свою конфессию – имеет цель и может быть (теоретически, только теоретически) успешен. Об экуменизме нельзя сказать, что он хочет объединить всех христиан, ибо экуменизм начинается с восприятия единства христиан в Единой Церкви как догматической истины, как реальности невидимой и таинственной.  Раздробленность видимых Церквей есть реальность совершенно другого порядка – хотя это слово тут не очень подходит – порядка "мира сего", мира тьмы. Естественно, экуменизм и не мечтает о приведении в полное соответствие порядка Царства Небесного и царства кесаря, о гармонизации света и тьмы.

> [Экуменизм,  таким образом, оказывается прямо противоположен всевозможным поискам единства, происходящим вне христианства  – в политике, в экономике, в культуре. Можно мечтать о построении "единого общеевропейского дома" – ибо такого дома не существует, но нельзя мечтать о построении Единой Церкви – ибо Она есть.  И нет более несбыточных – хотя и прекраснодушных – мечтаний, чем обращение к Церкви за "общечеловеческими ценностями". Да, Христос – общечеловеческая ценность, но именно поэтому единство в Христе нельзя сделать средством достижения единства в мире сем. Государство, культура, этика являются ценностями всегда временными и служебными, а не первичными.]

> Страшный и плодотворный опыт страдания, данный XX веком, незаметно сделал анахронизмом тот экуменизм, с которого этот век начинался – экуменизм, вдохновлявшийся видением Церкви как дерева, создавший пресловутую теорию ветвей: христианство-де разделилось на ветви, но они вполне равноправны. Произошел некоторый духовный переворот, поставивший многое на место – переворот на уровне личности. В частности, стало понятно, что нам только кажется, будто единство Церкви образуется – образуется из единства меня с собратом, из единства приходской общины, из единств различных больших и малых церквей. На самом деле, единство Церкви образует - образует наше единство. Оно является источником, а не устьем, благодаря единству Церкви Христовой только и возможно появление любых общин, братств и приходов. Она - лоза, а мы - гроздья, которых может и не быть и которые, во всяком случае, уж верно не снабжают лозу соками, а снабжаются от нее.  Только классическая теория ветвей не слишком соответствует евангельскому образу: во-первых, потому, что самостоятельными гроздьями считают слишком большие образования, а не "двоих или троих собравшихся во имя Христово", во-вторых, потому, что создается ощущение, что единый ствол более не существует. А на самом деле – Церковь пребывает единой, и это не искупление и даже не оправдание, а именно глубочайшее обвинение нашим раздорам. Если бы они противоречили только прошлому или будущему идеалу единства – ну, бывает, дело житейское, историческое. Но раздоры противоречат реальному, открытому для всякого верующего во Христа единству – а такое противоречие есть уже кощунство или, по крайней мере, глупость и нетрезвость.

> XX век сделал окончательно несбыточными мечты слить воедино ценности всех религий, которыми жил конец XIX века. Теперь видно – видно эмоционально, и сразу стало логически понятно – что такого рода "экуменизм" и экуменизмом не является, ибо стоит вне Церкви, как, впрочем, вне всех религий. Сторонники такого "экуменизма" [(впрочем, они этим словом практически не пользуются)] сравнивают содержание религий с водой, разлитой по сосудам разной формы, и предлагают слить их вместе. Но куда? Сделать еще один сосуд – таких попыток много было за последние сто лет, и они только увеличивают количество посуды. Или просто перебить все горшки? Будет одна-единственная грязная лужа. Впрочем, к счастью, не будет – ведь на самом деле воды религий отличаются не формами сосудов, а вкусом, цветом, чистотой, есть религии, в которых {вода Истины вообще заморожена, а есть – в которых она уже} давно перешла в газообразное состояние или, просто говоря, испарилась. "Где вы, богини прежних дней..."

> Хотя экуменизм как явление не может быть успешен или неуспешен, но личность его переживает, и переживает именно как череду провалов и крушений. Радостно только само вхождение в экуменизм, самое первое обнаружение того, что единство Церкви есть не просто строчка в Символе веры, а реальность, позволяющая общаться с членами иных христианских конфессий. Каждый "экуменист" имел свой медовый месяц, когда обнаружил, что католики – или протестанты – или православные – тоже христиане. Но слова "экуменист" недаром не существует (во всяком случае, в Церкви), и недаром я беру его в кавычки – ибо такой медовый месяц очень скоро заканчивается, и человек упирается именно в непреодолимость внешних разделений. Более того, он сталкивается с тем, что экуменизм принципиально возможен лишь для меньшинства и для многих из этого меньшинства – лишь как эпизод. А всё дело именно в том, что экуменизм <...> возможен в особой экзистенциальной ситуации – в ситуации бесцельности, духовного туризма. Но все не могут быть туристами, и очень немногие могут быть туристами постоянно (обычно вопреки своей воле, это очень тяжелая судьба). Поэтому большинство членов того или иного христианского исповедания сохраняют холодную настороженность (это в лучшем случае, вообще же и ксенофобии предостаточно) по отношению к исповеданиям другим. Поэтому участники "международной научно-практической конференции" в Почаевской Лавре [по униатству] первым пунктом постановили: "Учитывая многовековую практику лицемерия Ватиканской политики, поддерживаем решение Блаженнейшего Иерусалимского Патриарха Диодора о прекращении экуменических связей, угрожающих самому существованию Православия" (Украинский православный вестник. Май 1991, N3(13), с.З). Поэтому один мой знакомый, ученый богослов, дружески, с наслаждением пообщавшись с западными богословами, затем вернувшись в обычную ситуацию, в которой цель его – поиск и защита истины, со вздохом заметил: "А всё-таки они вроде попугая, который подражает речи, не понимая ее". Поэтому экуменические контакты то и дело заканчиваются переходом в конфессию, которая стала Объектом этих контактов, – человек из временного туристического статуса входит таким образом в постоянную ситуацию, только уже другую, чем первоначальная. Поэтому один и тот же православный архиерей может утром лобызать кардинала, а днем распекать своего подчиненного за симпатии к католицизму. Всё это не от лицемерия, а именно от искренности людей, которые в различных ситуациях ведут себя по-разному.

>   * * *

[.....]

>   * * *

> То, что можно было бы назвать "удачным экуменизмом", внешне представляет собою нечто крайне двусмысленное, расплывчатое, неопределенное. Tри случая такого "успеха" известны за последние сто лет: Владимир Соловьев, митрополит Никодим, отец Александр Мень.

> И вот o первом из них просто невозможно сказать, был ли он отступником от православия и перешел ли он в католичество. Хотя католики по своим критериям считают, что да, перешел, православные с не меньшим правом по своим критериям считают, что нет, не перешел. И дело не в размытости или разноплановости критериев, а в том, что абсурдно расценивать жизнь и экуменизм Соловьева с целевой позиции. В том и удача его личного экуменизма, что он не был ни ученым, ни диким, ни административным, а был постоянным вхождением в единство Церкви через аскезу учености, эмоций и организационных инстинктов личности.

> Митрополит Никодим, бывший, несомненно, выдающимся ученым богословом, "ученым экуменистом", [бывший и экуменистом "диким"], тоже остался и для православных, и для католиков фигурой загадочной и двусмысленной. Действительно ли этот архиправославный иерарх служил – не тайно, но и без рекламы – мессы в своей домовой церкви? А смерть его от инфаркта на приеме у Папы – случайность или некий духовный символ, и если символ – то чего?

> Отец же Александр Мень, это воплощение терпимости, открытости и любви – тем не менее, когда Синод отозвал свое разрешение православным причащаться в католических храмах, безусловно повиновался этому решению и просил такого же повиновения от своих духовных детей. Его отношения к иным христианским исповеданиям не были простой симпатией и сочувствием, они были сопребыванием в некотором глубинном единстве, и тем не менее он всегда был очень четко православен и несравненно более верен своей Церкви, чем многие и многие консерваторы-ортодоксы, возмущающие поныне церковный мир переходами – при первом же политическом потеплении – в иные церковные юрисдикции, более консервативные политически. Он беспрекословно принял решение Синода о запрете православным причащаться в католических храмах, так как понимал, что не может быть межцерковного согласия, если нет согласия внутри каждой из Церквей, [что единство внутри поместной Церкви есть неминуемое условие для единства вселенского].

> Экуменизм этих троих людей не был "туристическим", он был значительно более трудным и более личным. Видимо, именно в этом разгадка его успеха.

---

>   * * *

> Личность, нашедшая наконец-то себя именно в Церкви, а не в светском гуманизме, который оказался бесчеловечнее и ужаснее любой инквизиции, в принципе не может найти ответа на вопрос: "Почему одна и та же Церковь открыта внутреннему зрению как единство и внешнему – как раздробленность?" Не может, потому что "ответ" – понятие из сферы "учения", а личность как раз и обретает Церковь как нечто несводимое к учению. Но, конечно же, ответы давать приходится. Причем отныне приходится давать сразу два достаточно противоположных ответа.

> Первый ответ, определяющий личность в Церкви, – "Это не твое". Нельзя просто взять, закрыть Церковь, почистить и открыть, нельзя просто взять и уйти в другую Церковь, где почище, нельзя просто отрезать от Церкви здоровую часть и вырастить из нее нормальную Церковь. Представьте, что вам американский дядюшка подарил "форд", – а он на грязных российских дорогах весь покрылся грязью. Умно ли будет выбросить этот "форд" и сделать по его образу и подобию такой же, но из фанеры и прочих подручных материалов, без мотора, но с лошадью? Ездить на таком по нашим путям будет удобнее, но это не будет автомобиль, это будет лишь макет автомобиля. Церковь не наша – она подарена нам, и мы не знаем ее устройства, и глупо пытаться соорудить что-то новое по тем внешним признакам, которые мы видим.

> Или вспомните человека-невидимку из романа Уэллса: его заметили на грязной лондонской улице, потому что грязь облепила его ступни. Так и христиане лишь очерчивают контуры Тела Христова – Церкви. Но уж, конечно, не нам судить и рядить об этом теле.

> Оба эти сравнения хромают. Лучшим, как всегда, остается сравнение апостола Павла – ведь это он первый не просто сравнил Церковь с Телом Христа, но и христиан сравнил с членами этого Тела. Дерзость его сравнения за две тысячи лет просто и не воспринимается – а ведь это дерзость. И, конечно, лучший ответ на всякое сомнение о Церкви – не апелляция к авторитету, а простое напоминание: "Ты - мизинец в Теле Христа, и не Христос – Твой, а ты - Христов; веди себя соответственно".

> У этого ответа есть целая вереница продолжений. Он не отбирает Церковь у личности, а возвращает Церковь – но как нечто обязательное в личной жизни, а не только в безличных сферах учения, культуры, цивилизации. И тогда обнаруживается, что всё значительно хуже в Церкви, чем кажется. Перегородки – толстые, каменные и вечные, нужные Богу даже в Его Царстве, – существуют не только между католичеством, православием, протестантизмом, но между разными национальными православными Церквами, между разными приходами, между разными прихожанами. Самая, может быть, крепкая перегородка разделяет верующих мужа и жену. [Эта разделенность – из тех недостатков, которые] суть продолжение наших достоинств. Межчеловеческие перегородки есть прямое следствие самого существования "я", личности. Организм состоит не из протоплазмы, а из клеток.

> И, наконец, обнаруживается, что тот, кто слишком озабочен соединением католицизма и православия, вытесняет вовне, подальше от себя проблему сугубо интимную: любовного единства с ближними, с женой, братом, сыном. Особенно это характерно для тех, кто пришел в Церковь недавно. Мы одновременно участвуем в тысяче ситуаций самых разных размеров. На первых порах мы думаем: Бог такой большой, Творец космоса – и ищем в Нём ответа на глобальные вопросы, помощи в обретении смысла жизни, – а учиться, работать, целоваться можем и без Него. Лишь постепенно нас затягивает – если мы остаемся с Богом, то не просто пропускаем Его в ситуации помельче, а видим, что и они вне Бога не решаемы. Святой не может вздохнуть и выдохнуть без помощи Бога. В пределе – непрестанная молитва, и только благодаря этой молитве – жизнь, жизнь в Боге. Так и с единством Церкви: надо не зацикливаться на проблеме общения крупных исторических тел, а возрастать в вере – то есть учиться соединению во Христе, поверх барьеров, общению с очень некрупными, но очень близкими ближними. 

>   * * *

> Первый "ответ" – "Церковь вне тебя" – мучителен. Но еще более мучителен второй ответ, без которого первый был бы ложью и ошибкой: "Церковь – внутри тебя". Вот здесь, пожалуй, начинается, настоящий экуменизм, личностный. Мучительность такого экуменизма не может быть прекращена никаким экуменизмом – ни "богословским", примиряющим Церкви на уровне слов, ни "диким", примиряющим христиан на уровне эмоций и молитв.

> И "богословский", и "туристский" экуменизм, и сектантство, и фанатизм, отрицающие всякий экуменизм, похожи в одном: люди, занимающие любую из этих противоположных позиций, чувствуют себя находящимися в одной Церкви, а противника – или друга – находящимся в другой. Граница между Церквами проходит между разными людьми, общинами, народами. Можно ратовать за упразднение этой границы, можно строить на ней стену и накручивать колючую проволоку – но граница снаружи. Можно радоваться существованию этой границы или печалиться ему, можно не подозревать о ее существовании, – всё равно, разделение Церквей есть факт внешний по отношению к душе.

> А на самом деле это разделение – внутренний факт моей духовной жизни и духовной жизни всякого христианина. Древнее учение о человеке как микрокосме – истинно. Я сотворен вместе с космосом, а благодаря Духу Божию во мне я действительно становлюсь вселенной, в которой живет свобода, в которой борется Бог с сатаною, в которой Царство Божие и Голгофа. Поэтому Господь, оставив святых, пришел ко мне – не заблудшую овцу Он спасает, а гибнущую вселенную. Но это означает, что нет в мире ничего внешнего по отношению ко мне. Поэтому избавление от закона не так уж приятно: под законом все проблемы были снаружи и решались внешними, не зависящими от меня предписаниями. Вхождение в благодать Духа Святого есть вхождение внутрь себя, упразднение всех внешних критериев, мерок, гарантий. С принятием Христа я становлюсь Церковью воинствующей – и это война не против плоти и крови, а против духов злобы, и ведется она не снаружи меня, а внутри. Счастливы были подвижники, на которых бесы напирали снаружи – стучали им в окно, бросали в них камнями. Впрочем, у большинства подвижников такая бесовщина встречалась лишь в начале их пути, а затем борьба переносилась внутрь личности. Само крещение возможно только, если я восстанавливаю себя как вселенную, в которой произошли и грехопадение, и потоп, и предательство Иуды, ибо если эти события – факты не моей личной истории, то и Христос – не мой Спаситель. Я обретаю веру в Христа вместе с верой в то, что меня сотворил Бог Отец, что Дух Святой живет во мне. И слова "верую во единую святую соборную и апостольскую Церковь" есть признание того, что Церковь – не просто собрание верных, а факт моей внутренней жизни. Я принимаю Церковь – Тело Христово – внутрь себя, как принимаю Тело Христово – Евхаристию.

> Благодать упраздняет Закон как знание каких-то способов существования, могущих обеспечить справедливость, правопорядок, душевное спокойствие или хотя бы угрызения совести. Благодать разворачивает нас внутрь себя – здесь ищи ежесекундно ответа на вопросы. Если во мне нет любви – разве я найду эти ответы? И даже если я открываю в себе любовь – разве я нахожу ответы? Нет, часто я нахожу лишь способность преодолеть вопрос любовью. Увы, проблема разделенности Церкви непреодолима даже любовью. Во мне она остается, эта проблема. Это не значит, что я одновременно признаю догмат о филиокве и не признаю его. Но я ощущаю как главный свой грех – почти и не зависящий от моей воли, следствие моего падшего состояния – свою собственную раздробленность, при которой воля, разум, сердце суть автономные области. И пусть даже каждой из них я принимаю Христа полностью (если бы!), эта автономность никак не преодолевается и не сливается в блаженное райское единство.

> Не хочу сказать, будто православная Церковь уподобляется эмоциям, а католическая – воле. Это было бы очень поэтично и метафорично, но я говорю о жестокой духовной реальности внутри себя, а не в истории Церкви. Нет такого порока или такой добродетели, которая бы целиком и полностью не гнездилась во мне, а пребывала бы где-либо снаружи, в другой личности или другой Церкви. Если разделению Церквей причина амбиции – то эта амбиция во мне. Если разделению Церквей причина невежество – оно во мне. Если разделению Церквей причина агрессивность – то это моя агрессивность. И это не красивые слова, а духовная реальность. Конечно, невозможно постоянно жить с ее сознанием. Не случайно хоть что-то я начал понимать лишь сейчас, после многолетней озабоченности проблемой экуменизма. Господь милостиво поставил эту проблему сперва как внешнюю заботу. Я мог считать ее решением совместные с инославными молитвы, мог считать богословские размышления приближением к ее решению в мировом масштабе. Но отныне я знаю, что чем больше я углубляюсь в себя, тем глубже становится разделение Церквей в моих глазах. Раньше я успокаивался совершенно справедливой фразой: "Перегородки, разделяющие Церкви, не достают до неба". Но впредь спокойствие исключено, и по мере обострения моей духовной зоркости к себе, углубления моего покаяния будут возрастать беспокойство и мучения: перегородки, разделяющие Церкви, имеют основание в моей душе, и тем толще это основание, чем глубже я обследую свою душу. Раньше мне было извинительно экстериоризировать проблему, выносить ее вовне, спокойно возвращаться к ней время от времени в надежде найти рано или поздно ответ, практический или теоретический. Отныне я знаю, что ответа – как однократного акта, раз и навсегда что-то определяющего в вопросе разделения Церквей – не будет в принципе. Возможно лишь непрерывное покаяние – но возможно ли оно, и разве оно не мучение?

> В душе любого современного человека немало средневекового: желания найти опору вовне, во внечеловеческой (межчеловеческой или божеской) правильности, преодолеть свою греховность вхождением в святую общность догматической, политической или экономической истинности. Но для того и закончено Средневековье, чтобы мы никогда более не могли укрыться от личной ответственности не только за личные, интимные грешки, но и за грех мира.

> Догматическое спокойствие, самоуспокоенность и самоуверенность – следствие, как ни странно, очень интеллектуалистского и философского понимания догмата как некоего знания, о котором может быть выдана справка. Между тем, догмат не есть уравновешенное представление о соотношении природ или воль в Иисусе Христе – или, вернее, есть не только такое представление, – но и проживание с этим верно понятым Иисусом. Утверждение апостола Иоанна: если я брата своего ненавижу, то я не с Богом, означает, что жизнь любви есть догмат, объемлющий весь Символ веры. Если наша догматическая истинность прикрывает или, тем паче, поощряет разделение христиан – значит, это догматическая ложь. И не только моя, но и всей церковной общины, в которую я вхожу.

> Экуменизм стал ведущей церковной проблемой современной эпохи – и это именно догматическая проблема, к сведению тех, кто недоумевает, чем бы таким догматическим мог бы заняться Вселенский собор. И причина такого положения – не то, что мы более цивилизованы или утончены душой, чем наши средневековые предки. Нет, нашей заслуги тут нет. Это Господь лишил нас последнего упования на мир сей, – ибо упование на правоту церковного организма на земле было упованием мира сего, источником плодов сатанинских – лжи, крови, ненависти. Тайна Церкви нам явлена как действительно тайна, не сводимая ни к каким земным гарантиям, текстам, договоренностям, богословским или эмоциональным согласиям, тайна мучительная и острая, как меч. Нам окончательно отказано Богом в праве иметь упование на земле – чтобы наше небесное упование с тем большей силой светило во мраке мира сего.