> Наверное, все дети гадают, какая тайна у взрослых. Во всяком случае, я — гадала, и помню неверные ответы. Сосредоточенность на себе? Она есть и в детях. Суета? И она бывает. Важность? Далеко не все важны, но это — ближе. Для меня правильным ответом оказалось: цинизм.

> Ребенок не знает, что, в другом значении слов, взрослый — это ответственный. Если вспомнить игры по Бёрну, можно сказать, что хорошее во взрослом — ответственность; но это не тайна, ребенок просто не мыслит в таких категориях. Конечно, он не знает и слова «цинизм», но понятие — ощущает, и выразит точнее, чем этот условный, полуисторический термин: взрослые ни во что не верят, им всё нипочем, на всё начхать, они врут, и тому подобное. Спасибо, если эта разгадка придет не в детстве, а в юности, всё-таки не так больно, можно шарахнуться не к большему цинизму, а к опасному, но в эти годы — и полезному максимализму.

> Если мы, пусть условно, примем такую разгадку и применим ее к книгам, то окажется, что сейчас почти вся литература — взрослая. Какой журнал ни откроешь, самые умные и лучшие ведут «игру на понижение». Многие обличали ее, у нас — Вышеславцев, «у них» — Льюис, но толку мало. Ум и цинизм нераздельны, если у жизни — только три измерения.

> Врали писатели былых времен или «умалялись как дети», решить нетрудно, это чувствуешь. От одних — мутит (значит, врали); другие поднимают сердце горе́, вводят в мир, освещенный Солнцем Правды. Это не только суровый Дант или жалостливый Диккенс, это — Пушкин, который безусловно и неправдоподобно умен. Что там, это желчный Ходасевич со своими котами и ангелами, молодой Набоков в «Даре». Если бы я читала их в детстве, и поняла, я не увидела бы в них той страшной тайны. Сейчас тоже есть безусловно умные люди, к ней непричастные, но притворяться ищущим правды уже не надо, и потому — очень много взрослых книг. Никакие ссылки на Ходасевича не убедят, что играть на понижение умный человек не обязан. Мы проходим особое испытание, слишком уж много люди врали, не в  «советское время», а давно, может быть — всегда. Скорее всего, это  похоже на юность: заметны те, кто отшатнулся и стал играть на понижение, и те, кто противопоставил этому жесткость, граничащую с  глупостью. Настоящее детство может выдержать только поистине взрослый, мудрый человек.

> Но есть и такие люди, иначе никто не читал бы книжек о кошках и об ослице. Мало  того — не  так всё просто, и явственно циничные люди горевали над ними. Может быть, циничным становится разум, скажем точнее — те привычки мысли, которые его заменяют, но не сердце в библейском смысле слова? Массовая словесность, обращенная даже не к сердцам, а к утробам, это учла, она очень четко разделяет добро и зло, хотя уже есть и такая, которая их не разделяет. Мне кажется, вторая не продержится — чтобы питать цинизм без ума, читать вообще не сто́ит, лучше подойдет соответствующая музыка или что-нибудь зрительное (всё-таки слово не зря называется словом!).

> <Пола> Гэллико нетрудно отнести к массовой литературе, но что-то мешает. Конечно, если принять, что без «игры на понижение» истинной литературы нет, не помешает ничто. Однако придется выбросить многое из классики; это, собственно, и делают последовательные англичане соответствующей школы. Если согласиться с ними, книги его окажутся за пределами словесности. Но там же будут и Честертон, и Льюис, и Чарльз Уильямс, а отчасти — и те, кого мы недавно назвали.

> Печальный и взрослый Грэм Грин об этом думал. Правда, ему самому удавалось писать романы, где мир — беспросветен, но в том-то и суть, что беспросветен мир, а не жертва и не чудо, спасающие его. Так вот, Грэм Грин, чудом и жертвой спасшийся от цинизма, писал так: «…Если литература должна изучать природу человеческую, христианской литературы не бывает. Тут — явное противоречие: безгрешная литература о грешном человеке. Мы можем создать что-то великое и высокое, выше литературы — и, создав, увидим, что это не литература вообще». («Почему я пишу»).

> Наверное, в этом смысле книги Гэллико — не литература. И всё же, вынося на время за скобки размышления о том, есть  ли в несомненной литературе остаток, оправдывающий ее «при свете совести», можно подумать о другом. Сейчас, когда цинизм всё чаще сочетается с той категоричностью, которая и есть первый признак глупости, хорошо прочитать дурацкую, детскую книжку.

> На этом бы и кончить, но от древних сказок до «царского пути» у отцов Церкви все говорят нам: видишь Харибду — ищи Сциллу. В чём же она? Нет ли у взрослых еще одной, как бы противоположной особенности?

> Увидеть ее нетрудно, почувствовать — еще легче. Назовем ее «игрой на повышение». Тут будет и категоричность, и важность, и глупость — но не только. Остается особый привкус несвободы и неправды, из-за которого Харибда так часто кажется истиной и свободой. Проще всего назвать это привкусом фальши, но надо помнить, что тут — не сознательная ложь, а некая «неправда о себе», искаженный взгляд на себя. Честертон ударил сразу и по Сцилле, и по  Харибде, когда сказал: «Я никогда не относился всерьез к себе, но всегда относился всерьез к своим мнениям».

> По-видимому, такое свойство дети тайной не считают, но мгновенно чувствуют и замыкаются. Внешне они могут и бежать, и подыгрывать; слушать — не будут. Детские книжки очень часто оставляют такой привкус — видимо значит это, что автор всерьез относится к себе, а не к своим мнениям.

> Этого нет у Льюиса в сказках о Нарнии, у многих нет, в частности — у Гэллико. Именно в таком смысле его книги — легкие и смешные. Но несчастная словесность для детей никогда от этого не застрахована. К любой легкости можно прибавить особую, снисходительную, слащавую интонацию.

> И, наконец, еще одно. Только что мы говорили о том, что цинизм может сочетаться с эгоцентрической высокопарностью. Конечно, может — это иллюзия, что Сцилла и Харибда противостоят друг другу. Они добру противостоят (простите за высокое слово). Друг на друга они похожи тем, что в центре — не Бог, не ближний, а несчастное, распухшее «Я». Скорее всего, и там, и там оно недобрало любви, а уподобиться зерну не хочет. Здесь я остановлюсь, это миллион раз написано. Ни Сцилла, ни Харибда всерьез этого не примут, а те, кто избежал их, знают сами.