> Гл. 7. ЕВРЕЙСКАЯ МИСТИКА
> Образы Моисея и Илии
> Иногда считают, что мистика и еврейская религия исключают
одна другую. Это противопоставление недавно пытались даже представить
не слабостью, а заслугой иудаизма.
> Так, в своей знаменитой книге о молитве Фридрих
Гейлер описывает то, что он называет пророческой религией и религией
мистической, как две в корне разнородные реальности. По
его мнению, вторая, следуя стремлению соединиться с божеством,
отрывается от видимого мира, того, который обычно называется
реальным, чтобы погрузиться в созерцание невидимого. Она представляется
тогда типичным созданием эллинизма, основанным на платоновском
противопоставлении чувственного мира и мира идей. Ее законченным
выражением приходится тогда признать философскую религию неоплатонизма
с Плотином. Пророческая религия, напротив, представляется тут
творением собственно еврейского гения, которое, согласно этому взгляду,
постепенно выпало из церковного поля зрения, вследствие всё дальше
продвигавшейся эллинизации христианства.
> В этой картине, которую рисует нам Гейлер, желание единения
с Богом чуждо пророческой религии, активно устремленной к преобразованию
реального мира. Дело в том, что она целиком движима почином Бога,
который достигает человека вовсе его и не искавшего. При этом
надо еще подчеркнуть, что такая "благодать", незаслуженная
и не могущая быть заслуженной, отнюдь не является исполнением
каких-либо "естественных" желаний, вроде тех, которые развиваются
греческой религиозностью. В библейской религии, Бог по собственному
почину нисходит к человеку не для того, чтобы дать
эгоистическое удовлетворение его созерцательному благочестию:
происходит это для того, чтобы человек стал Божиим служителем,
служителем Слова, которым Бог желает привести мир к покорности
Своей святой воле.{}
> Контраст, таким образом обрисованный Гейлером, позже
был еще значительно углублен шведским лютеранским богословом
Андерсом Нигреном. На одну сторону им ставится греческий мистицизм,
провозглашающий любовь к одному Богу и безразличие к миру,
но в действительности стремящийся завладеть Богом в безраздельное
пользование поклоняющегося Ему человека. С другой стороны, Нигрен
указывает на религию Слова, любящего людей той самой любовью,
какой их любит Бог; Богу и угодно спасать людей Словом, но оно —
Слово — не любит Бога в том смысле, в каком Его любит
мистик. Для этого, говорят нам, идея Божества у мистиков
слишком высока и слишком чиста. Единственный возможный ответ
Богу говорящему к нам это — вера, принимающая Божие слово
и послушание ему покоряющееся. Поскольку же о любви
к Богу всё же говорит и Евангелие, нам объясняют, что оно имеет
в виду служение Богу, согласование человеческой воли с выраженной
в Откровении волей Божией, а вовсе не мистическое
единение с Божеством, о котором мечтала платоновская любовь.
Смешение же того и другого произошло, будто бы, из за подмены
христианской агапе греческим эросом, в обманчивом синтезе, типичным
продуктом которого рисуется тогда каритас блаженного Августина.{}
> Отметим, что этот взгляд почти без оговорок принимают
и некоторые, весьма выдающиеся, католические авторы, как например,
о. Фестюжьер <...>.{} Однако,
несмотря на столь вескую поддержку со стороны этого ученейшего
доминиканца, картина, только что нами изложенная более или менее в собственных
выражениях ее авторов, представляется нам совершенно неприемлемой.
Несомненно, эти авторы, а в особенности Нигрен, выяснили
некоторые очень важные вещи. Труд шведского ученого об Эросе
и Агапе показал с великолепной четкостью неустранимое своеобразие
иудео-христианской традиции в отношении ко всем формам эллинистической
религиозной мысли. Однако, по тому определенному вопросу, который
нас сейчас занимает — о мистике и Израиле —
взгляды, приведенные выше, кажутся нам безнадежно искаженными из-за
некоторых незаметно в них вкравшихся софизмов.
> Уже в 1928 г., глубокий моралист и психолог, англиканский
епископ Оксфордский К. Кэрк, в своей книге "Боговидение",
отметил больше чем сомнительность некоторых доводов, выдвинутых Гейлером
для превознесения активности пророков, противопоставляемой им
эллинскому мистицизму.{} Действительно, насколько
произвольно — и можно даже сказать легкомысленно —
приписывать скрытый или явный эгоизм всякому, кто "желает
Бога", настолько же сомнительны и бескорыстие и альтруизм
такой молитвы, которая стремится только к преобразованию мира
с помощью Бога. Исключительное подчеркивание этой стороны религии
приводит, вольно или невольно, к тому, что в Боге начинают
видеть уже только источник энергии, подлежащий использованию. Но, —
справедливо отмечает англиканский ученый, — дойти до этого
значит оказаться вовсе не на высотах еврейской религии, а по
сути дела скатиться назад к грубейшим иллюзиям первобытного суеверия.
Бесспорно, эманационный пантеизм греческой мысли может, путем вредных
соединений, разрушить понятие о Боге в одно и то же
время трансцендентном и личном, которое составляет самую сердцевину
библейского откровения. Но и утилитаризм такого рода, даже
в морализирующей оправе, подрывает это понятие не в меньшей
степени. Такой Бог, которым занимаются не ради Него самого, а только
ради получаемых от Него даров, автоматически снижается на уровень
ханаанских ваалов.
> Следовательно, истину невозможно охватить приведенными
нами схемами. Если относительно мистики придерживаться только самого
существенного, а именно: идеи единения с Богом, имеющего
свою цель, а вернее, свой смысл, в самом себе, — то израильское
благочестие придется отнюдь не противопоставлять мистике, а напротив,
признать в нём постепенное вырабатывание мистики самого высокого
полета.
> Остается верным, что под выражение "единение с Богом"
можно подводить весьма различные понятия. Их различия и как
бы их степень определяются тем, какое предварительное понятие имеется
при этом о Боге. Если под словом "Бог" подразумевают
безличную реальность, или такую реальность, личный характер которой
представляется второстепенным, то получится мистика пантеистическая
или приближающаяся к пантеизму и заключающаяся во взаимном
поглощении божества человеком и человека божеством. Скажем, что
тут и обнаруживается вечная опасность всей греческой или эллинизированной
мистики, где понятие "божественного" постоянно грозит
улетучить реальность Бога. Но всё же было бы совершенно несправедливым
видеть только это в эллинской мистике, и в особенности
в том неоплатонизме, замечательнейшим представителем которого
остается Плотин.{} И более чем несправедливым,
совершенно ошибочным было бы закрывать глаза на то, что существует
также вполне развитая мистика, ничего подобного в себе не содержащая
и раскрывающаяся на страницах самой Библии.