> Давайте спросим себя — какая разница между религиозным фильмом и фильмом христианским. Быть может, это лучше всего уяснит значение слова «религиозный». Большинство людей, не раздумывая, сказало бы, что это одно и то же. На самом деле разница есть, и весьма важная. Христианский фильм — это фильм, в котором выражена христианская оценка ситуаций, христианский взгляд на личностные отношения, христианское понимание цели и смысла жизни. Религиозный же фильм — это фильм, посвященный определенной области знания или деятельности. Он может быть на библейскую, или квазибиблейскую тему, или на тему о монахинях, о Лурде, о религиозных движениях или религиозном опыте. Поэтому в христианском фильме может не быть ничего специфически «религиозного», а религиозный фильм может, как мы знаем, быть тошнотворным и абсолютно не христианским.

> «Религиозное» в том смысле, в каком мы говорим о «религиозных орденах», {В английском языке, как и во многих других, слово «religious» часто употребляется в значении «монашеский»: religious order — монашеский орден, religious life — монашеская жизнь. – Прим. переводчика.} является антитезой «мирскому». В этом смысле «религиозное» составляет особую сферу жизни, которая противопоставляется «мирскому»; в широком же, не специальном смысле «религиозное» включает в себя всё, что происходит вокруг алтаря — буквально или образно говоря. Это некая частная область деятельности или жизненного опыта, в которую человек может «удалиться», «уйти», — область со своей особенной психологией и социологией. «Религиозное возрождение» означает расцвет этой сферы опыта и деятельности, а ее сокращение и упадок называются процессом секуляризации. И, как нетрудно понять, все церкви проявляют естественную заинтересованность в первом и оплакивают второе.

> Вот это-то положение Бонхёффер и поставил под вопрос. Значит ли это, будто он не хотел, чтобы люди ходили в церковь или молились? Конечно, нет. {В этом пункте мысль Бонхёффера нельзя понять без учета его предыдущих работ, особенно «Жизни сообща» (англ. изд. — Bonhoeffer D. Life together. London, 1954). Впрочем, ответа на этот вопрос нет в сочинениях его раннего периода, посвященных благочестию. Скорее, как Мартин Э. Марти сказал в своем введении к статье Р.Х. Фуллера (Fuller R.H. Liturgy and devotion // The place of Bonhoeffer / Ed. by Marty M.E. London, 1963. P. 167–196), эти две стадии надо рассматривать в полярной и диалектической взаимосвязи: «Церковь вдыхает и выдыхает».} В противном случае он не стал бы и спрашивать о месте богослужения и молитвы при отсутствии религии. Потому что тогда ме́ста им, разумеется, не было бы. Так как же мы ответим на его вопрос? Давайте попробуем разобраться, причем в таком порядке, в каком вопрос был поставлен: сначала с богослужением — общественной молитвой, литургией, культом, а потом и с личной молитвой, включая личную набожность, благочестие и «духовную жизнь».

> Когда речь идет о литургии и богослужении, первое, что приходит в голову, — это то, что они по самой сути своей связаны с освященным зданием, со «священным», а не с «обыденным», c «религией», а не с «повседневной жизнью». Они принадлежат к той области жизни — вернее, они и составляют ту область, — которая рассчитана на «людей религиозного типа», на тех, кто «любит такие вещи» или «что-то в этом находит». В глазах большинства людей, богослужение и посещение церкви имеют значение только лишь как выражение интереса к религии, иначе они бессмысленны.

> Но ведь таинство, составляющее сердцевину христианского богослужения, явно отрицает такой подход, потому что оно утверждает «запредельное» в гуще нашей жизни, святое <в> обыденном. В Святом Причастии именно обычное, общее, становится носителем безусловного, ибо Христос познаётся в преломлении и разделении хлеба. {Ср.: Лк. 24:35. – Прим. переводчика.} Святое Приобщение — это общение, это жизнь общины в святыне, в глубине, на том уровне, когда мы соединены уже не просто в человеческом товариществе, а «во Христе», не просто в любви, но в Любви, когда мы едины с основой и опорой всего нашего бытия. По крайней мере таким должно быть Приобщение, Причастие. Но слишком часто оно вовсе не становится тем местом, где обычное и общее указует на запредельное, лежащее в его глубине, на трансцендентное в нём, с ним и под ним. {Ср. нижеследующую цитату из одного приходского журнала, выходящего в моем диоцезе: «Христиане сегодня удаляются от мира, посещая службу Святого Причастия. Так повелел нам наш Господь. В течение 1961 года причастие принималось 12 526 раз, что более чем на 500 раз превышает показатели прошлого года».} Причастие перестает быть святой трапезой, а становится некой религиозной службой, в которой мы, повернувшись спиной к общему и к общине, в порыве индивидуалистического благочестия собираемся «приобщиться» к «потустороннему Богу». Суть этого религиозного извращения в том, что сфера богослужения становится неким сакральным царством, в которое надо удалиться из мира, чтобы «быть с Богом», — даже если это делается лишь затем, чтобы, получив силу, вернуться в мир. {Пожалуй, здесь важно отметить, что в дискуссиях за и против «религии» очень много зависит просто от определений. Вообще-то я готов согласиться с Тиллихом, который говорит: «Религия — это не особая функция духовной жизни человека, но измерение глубины во всех ее функциях». Он полагает, что «более узкий и привычный смысл этого слова» получился в результате отчуждения, порожденного в нас грехом (см.: Tillich P. Theology of culture. N.Y. 1956. P. 5–6; ср.: Tillich P. The protestant era, P. 65 f.). Но здесь я беру слово «религия» в общеупотребительном смысле, чтобы критика Бонхёффера была более понятна.} При таком подходе всё нерелигиозное (другими словами, «жизнь») относится к профанному; последнее, строго говоря, обозначает всё, находящееся вне «fanum'a», т.е. святилища. Святое место, где мы встречаем Христа, не находится, как в притче об овцах и козлищах, в кругу обычных жизненных отношений: оно лежит внутри круга «религиозного», из которого участник богослужения затем исходит, чтобы нести любовь Христову в «секулярный мир». Богослужение, литургия не являются при таком понимании встречей со святым в обыкновенном. Святое — это как раз то, что необыкновенно, что можно вынести из храма для освящения повседневности. Сфера «религиозного» составляет святое святых. Мы возвращаемся к иудейской священнической концепции соотношения священного и мирского, которая была разрушена Воплощением, когда Бог всё объявил святым, а завеса в Храме, отгораживающая святилище, раздралась сверху донизу. {Ср.: Мф. 27:51. – Прим. переводчика.}

> В христианском же понимании святое есть «глубина» обычного, «секулярное» — не безбожная секция жизни, но мир (Божий мир, за который Христос умер), оторванный и отчужденный от своей истинной глубины. Целью богослужения не является уход от секулярного в область религии, или тем более бегство от «мира сего» в «мир иной», но достижение открытости для встречи со Христом в обыденном, встречи, которая дает силу преодолевать поверхностность и отчужденность обыденной жизни. Функция богослужения — сделать нас более чувствительными к глубинам жизни; сосредоточить, обострить, углубить наши отношения к миру и другим людям, вывести эти отношения за пределы непосредственной заинтересованности (личного расположения, выгоды, служебной ответственности и т.д.) к всеобъемлющему участию; очистить и исправить нашу любовь в свете любви Христа, чтобы, обретая в Нём благодать и силу, мы были примиренной общиной, несущей примирение миру. Всё, что достигает этой цели или содействует ее достижению, является христианским богослужением. Всё, что не ведет к указанной цели, не есть христианское богослужение, будь оно хоть трижды «религиозным». Всё это, как я уже указывал, находит свое средоточие в литургии, а она образует ядро всего христианского богослужения. Для христиан литургия (кстати, само это слово заимствовано не из культового, а из мирского употребления: оно означает «общественное действие») — не «религиозный» ритуал, но возвещение, утверждение, принятие и почитание святого в обыкновенном, с ним и под ним. Хлеб и вино, стоящие в центре священнодействия и составляющие его основу, есть только примеры всех остальных обыкновенных вещей и средоточие всех остальных обычных отношений. Святое Причащение возвещает Церкви и миру, что присутствие Христа среди Его народа связано с правильным восприятием обычной действительности, с правильным отношением к ближнему, потому что только в этих отношениях и через них Христос присутствует как в Церкви, так и вне ее. Священнодействие Церкви возвещает эту истину в символе и в силе. Моделью, заложенной в литургии, формируется вся христианская жизнь. Богослужение должно открывать ту истину, что запредельное находится посреди нашей жизни «между человеком и человеком». Вот почему Книга молитв {Главная богослужебная книга Англиканской церкви, примерно соответствующая нашим служебнику и молитвослову. – Прим. переводчика.} предписывает, что евхаристический хлеб должен быть таким, «какой обыкновенно употребляется в пищу»; вот почему глубочайшие проникновения в смысл «Трапезы Господней» озарили многих наших современников не подле кивотов и алтарей, а у их домашних очагов; вот почему литургическое возрождение имеет своим выражением возврат алтаря в центр храма и совершение Евхаристии всеми людьми, собранными вокруг стола. {}