> Первый в Евангелии рассказ об исцелении на расстоянии. Кстати, все исцеления на расстоянии Иисус совершал для язычников – Он действительно пока соприкасается лишь с Израилем.

> Рассказ единственный в своем роде: он говорит о Христе "за границей". Рассказ соблазнительный: Иисус предстает в нём немилосердным, грубым, жестоким. Неужели Творец Вселенной не мог вежливее разговаривать с женщиной?

> На самом деле это очень "обычный" евангельский рассказ – антифарисейский. И "эмигрировал" Иисус не случайно, а после столкновения с фарисеями, когда Он сказал почти всё, что думал о них. Спаситель умолчал только, что любит фарисеев – Иисус никогда и никому не говорил таких слов. Он скрывал Свою любовь за любовью Отца, о которой говорил постоянно, и за призывами к кресту – Своему, вот в чём была его любовь.

> Иисус сперва не отвечает женщине – а когда отвечает, то кажется – лучше бы продолжал молчать. Ну что это: "Я послан только к погибшим овцам дома Израилева". Если воспринимать рассказ сам по себе – как он читается в храмах – то эти слова кажутся надменной отповедью, высокомерным унижением всех, кто вне Израиля. Но здесь главное слово не "только", а – "овцы". Иисус еще не успокоился после спора с почитателями чистой посуды. И на первый зов женщины Он промолчал, ибо думал – думал о слепых вождях слепых. В первый раз Он промолчал, потому что молился о пастырях и овцах. Во второй раз, заговорив, не презрение к чужим обнаружил, а тоску по своим – изменившим и погибающим. Телом Он покинул Израиль, мыслью – нет.

> Женщина настойчива. Собственно, когда Спаситель не ответил ей, Он, очевидно, просто не слышал ее. Она "кричала" не потому, что с самого начала пыталась пробиться через Его духовную отстраненность. Всё было проще: она физически была далеко от Иисуса. Ученики, сами державшиеся поодаль, чтобы не мешать Учителю, остановили ее, не давали подойти к Христу, держали на расстоянии достаточном, чтобы и самый громкий крик не нарушил покоя Иисуса. А крик был громкий! Ученики не выдерживают: кто-то покидает оцепление и подходит к Христу с просьбой "отпустить". Что имели в виду апостолы под этим выражением? "Поговори"? "Исцели"? "Прогони"? Последнее, боюсь, наиболее вероятная для учеников Христа реакция; мы все ощущаем себя "допущенными к столу" и боимся, что на других не хватит еды; делаем вид, что охраняем Христа от давки, а на самом деле – охраняем себя от соперников. Но женщина – прорывается. Стоило двоим или троим ученикам (наверно, Яков и Иоанн, и Петр, может быть) побежать к Христу – оставшиеся не смогли ее сдержать.

> Слова́ Иисуса, обращенные теперь уже непосредственно к женщине, тоже кажутся грубыми: что это Спаситель называет язычников "псами" – словно какой-то араб-фанатик, только сло́ва "необрезанные" недостает. Но только Христос не сказал "пес", Он даже не сказал "собака". Он сказал "маленькая собака" – в греческом подлиннике "кунария". Не о паршивой, грязной уличной собаке заговорил Он – о собаке, во-первых, домашней, во-вторых – маленькой, молодой, просто говоря – о щенке. Там, где мы видим стол, за которым пируют бароны (то есть мы, христиане), бросающие легавым объедки, – Спаситель видел проголодавшихся детишек и неуклюжих щенят, копошащихся вокруг. Иисус по-прежнему в заботе об алчущих и жаждущих правды, а не в презрении с тем, кто ничего не алчет. Впрочем, см. особо комм. к Мф.15,26.

> Женщина могла отреагировать по-разному. Хотя она говорила с Ним на одном языке, она могла так же не понять настроения Спасителя как и любой из нас. Она могла возмутиться и перейти от просьб к оскорблениям – психологически это бывает. Она могла поджать губы и гордо удалиться. Скорчить заискивающе-постное лицо и поддакнуть: "Собака, батюшка, ох, собака, прости Господи и помилуй меня, грешную". Ни в одном из этих случаев, пожалуй, Христу не удалось бы совершить чуда. Ведь чудо – ответ на веру, а веры нет ни в злобе, ни в гордыне, ни в лживом, натужном самоуничижении. Вера – в смирении, в чувстве соразмерности Богу, не в головном осознании своего размера, а в сердце, которое одно способно найти живой ответ Богу.

> Женщина принесла Христу величайшую жертву – свое самолюбие. Больше любви к себе не может отдать ни один мученик. Более того, она принесла эту жертву с легкой душой, не наигранно, без лицемерия – то есть, с юмором, подхватив образ, созданный Господом, войдя в эту картину веселым задиристым щенком, а не покорно-озлобленной мрачной сукой. И еще более: она обнаружила двойное смирение: личное и национальное, согласившись участвовать в картине, где овцы, где дети, где иудеи – ее хозяева.

> Этот рассказ Евангелия – антифарисейский не только потому, что начинается с ухода Христа от фарисеев, но и потому, что заканчивается победой женщины над фарисейством в целом. Фарисеи – не обязательно те, кто толпится вокруг Закона – или благодати, не только те, кто мнит себя "допущенными к столу". Это всякий, кто делит верующих на "допущенных" и "недопущенных", пускай даже самого себя зачисляет в недопущенные – зачисляет вроде бы смиренно, а на самом деле – с извращенной злобой и ожесточением. Фарисей не только тот, кто считает себя достигшим святости через гигиену религиозной жизни, но и тот, кто считает себя недостойным гигиены и святости, кто недоброжелательно взирает на святых и отказывается присоединиться к ним, приговаривая: "Куда уж нам, мы тут, в стороночке – постоим-помолимся". Гордыня может с кряхтением опуститься на колени – но по-прежнему будет левитировать над грешной землей. Только смирение может выпрямиться во весь рост и не упереться головой в небо – ибо смирение на небесах сто́ит.