> Смириться перед правдой

> Первый признак приближения Великого поста в Церкви – чтение за четыре недели до его начала евангельской притчи о мытаре и фарисее. Мытарем в Палестине евангельского времени назывался сборщик налогов, должность которого была cвязана с взятками и всякого рода нечестностью, а потому пользовавшаяся очень плохой репутацией; фарисей же был представителем ведущего общественного слоя. И вот Христос, Который часто излагал свое учение в кратких символических рассказах, или притчах, сказал следующее: Два человека вошли в Храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже, будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк.18:10–14).

> Так записана эта притча в Евангелии от Луки, так передается она из поколения в поколение. Главная тема ее, конечно, смирение. Но вот произносишь это слово и сразу же сознаешь, что оно уже фактически не принадлежит к словарю современного человека как обозначение нравственной ценности. Наоборот – вчитайтесь в современную литературу, печать, вслушайтесь в то, что день и ночь преподносится современному человеку по радио, и вы сразу почувствуете, что наш мiр, мiр XX века не хочет смирения. Воздух, которым мы дышим, пропитан хвастовством: каждый стремится возвысить себя, приписать себе то, что ему не принадлежит, и, главное, всегда и во всём быть правым.

> Но зачем далеко ходить за примерами? Вот совсем недавно с шумом и грохотом пронеслись над нами юбилейные торжества¹, и, подводя им итоги, хочется спросить: почему всё в них построено было на лжи, и притом на лжи элементарной и общеизвестной? Ни одного поражения, ни одной неудачи, ни одного провала, только успехи, только достижения, только победы! Но ведь даже малому ребенку известно, что такого непрерывного роста, такого непрерывного улучшения на самом деле не бывает. А если тому же ребенку известно, сколько за эти пятьдесят лет пролито было крови, сколько миллионов людей умерло от голода, в тюрьмах и концлагерях, то хвастовство это выглядит проявлением какой-то зловещей болезни. И хочется снова спросить: почему же оно так необходимо?

> Здесь мы подходим к самому главному. Христианство потому и ставит так высоко смирение, что оно в последнем счете не что иное, как правда, или, точнее, любовь к правде. Хвастовство же необходимо там, где основа всего – ложь, где правды боятся. Ибо система, провозгласившая себя самой совершенной и непогрешимой, не может признать за собой никакого зла, никаких преступлений. И самое страшное в ней то, что она отучает человека от поиска правды, вовлекает его в общую ложь, не допускающую возможности иного.

> Вот почему Христова притча о мытаре и фарисее так актуальна: в ней раз навсегда представлены два человеческих пути. Первый воплощен в фарисее – человеке всеми уважаемом и внешне безупречном, второй – в человеке сомнительной нравственности. Между тем именно фарисей неспособен узнать правду о себе, ибо всецело и до конца отождествил ее с собою, со своей добродетелью, возвеличивающей себя и унижающей других. Повинный же во множестве грехов мытарь смиренен, т.е. видит себя в истинном свете, и потому для него всегда возможен путь, закрытый для фарисея, – раскаяние, возрождение, исправление. Повторим снова: мiр наш пропитан фарисейством, всё в нём держится на обвинении других и на утверждении собственной правоты, но именно потому уходит из него правда, уходит сама возможность увидеть себя в ее неподкупном свете, и можно опасаться, что скоро уйдет совсем. Но христианство всегда знало об этой опасности, ибо оно основано на покаянии, на смиренном приятии всей правды о себе, которым только и возвеличивается по-настоящему человек. И нет для современного человека более спешной, более насущной задачи, чем всеми силами бороться с ложью, захлестывающей мир.

> Для нас, верующих, приближается теперь Великий пост – время переоценок, время возврата к правде о себе и о мiре. И любовь к этой правде нужно восстанавливать прежде всего в себе, в своем сердце. Воцарившемуся в мiре фaрисею мы должны противопоставить мытаря – человека, осознавшего ложь своей жизни и смирившегося перед правдой. И пусть вечные слова притчи Христовой: Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк.14:11; 18:14) окажутся призывом к каждому из нас разрубить узел собственного самопревозношения и гордыни.

 

> Откровение о блудном сыне

> Второе подготовительное к Великому посту воскресенье издревле посвящено в Церкви евангельской притче о блудном сыне.

> Вот как излагает ее Евангелие от Луки: У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; приими меня в число наемников твоих! Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против тебя и против неба и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он рассердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся (Лк.15:11–32).

> Как и другая притча Христа – о мытаре и фарисее, притча о блудном сыне заключает в себе не просто благочестиво-назидательный рассказ, но главное измерение христианской антропологии, т.е. христианского учения о человеке. И измерение это нужно почувствовать, ибо тут – христианская интуиция человека, его конечной судьбы и назначения. Эта интуиция непримиримо противостоит тому пониманию человека, которое давно уже пытается навязать нам казенная материалистическая идеология.

> В христианском понимании человека подлинная его человечность начинается с момента, когда он осознаёт, что удалился от истинной своей природы, с воспоминания его о потерянном рае. Речь идет, конечно, не о каком-то месте в физическом пространстве, откуда человек был изгнан, а о некоей духовной реальности, которую он ощущает как утраченную. В его душе возникает вдруг светлая печаль о чём-то, быть может не вполне осознанном, – о том лучшем в нём самом, что всё время попирается и растлевается в повседневной жизни. Лучше всего, пожалуй, выразил это Лермонтов в своем бессмертном «Ангеле». Вы помните, конечно, эти строки об ангеле, который нес душу и воспевал хвалу Богу:

> И далее о душе, запомнившей эту песнь, сказано так:

> Так вот, главное столкновение христианства с казенным материализмом происходит именно здесь, в этой точке. Никакой смутной памяти о небе, никакой тоски по высшему и небесно-чистому, никакой печали, никакого чувства утраты казенный материализм не знает и знать не может. Для него никакой раздвоенности в человеке нет. А между тем только с ощущения этой раздвоенности и начинается для христианства человек, только этой светлой печалью о лучшем в себе он истинно высок, истинно человечен. «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений»². Разбойник на кресте, способный сказать «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (ср.: Лк.23:42), падшая женщина, волосами своими отирающая ноги Учителя, слезы несчастного отца, восклицающего: Верую, Господи! помоги моему неверию! (Мк.9:24), Петр, отрекающийся от Христа в ночь предательства, но и заплакавший горько – всё Евангелие, всё христианство есть от начала до конца сплошной рассказ, сплошное откровение о блудном сыне, который ушел на страну далече, прожег жизнь и вдруг вспомнил об отчем доме: «Встану, пойду, вернусь!» (ср.: Лк.15:18). Если христианство говорит так много о падшем человеке, то потому, что знает и помнит высоту, откуда он ниспал, знает и помнит о божественной его природе, об «образе неизреченной славы в нём». И как далеко всё это от плоского и самодовольного оптимизма материалистической идеологии, в которой нет даже места падению, ибо не может падать и изменять своей природе тот, в ком она целиком определена законами экономики и «способом производства».

> Мы слышим иногда громкие слова о гуманизме. Но гуманизм начинается с особого определения или, вернее, с особой интуиции, с особого восприятия человека. И в конечном итоге возможны только две его интуиции – религиозная и материалистическая. Первая выводит человека сверху, вторая – снизу; первая подлинную природу человека видит в глубоком вздохе его о потерянном рае – вздохе, которым наполнена всякая подлинная религия, всякое подлинное искусство, где всё и всегда в конечном итоге мольба: «И возжеленное отечество подаждь ми»³; другая же всё это отрицает.

> И вот в эти подготовительные к посту недели мы снова оказываемся перед выбором, от которого зависит всё.