> Вера, Бог и человек

<.....>

> Вера и традиционализм

> Насколько православие аутентично? Аутентичность — старое условие истинности, мшистый идол, мостящийся на место Христа. Чтобы ему поклониться, Церковь должна походить на свое прошлое, повторять свои тексты, озираться на старые страхи, побеждать мертвых оппонентов и торжествовать древние победы («торжество православия» по поводу иконопочитания).

> Думаю, если бы в одночасье забылись все тексты, Церковь не утеряла бы своей аутентичности: она бы невольно воспроизвела их в другой форме, с другими акцентами, но с тою же целью.

> Структурно всякая проповедь состоит из идейной антитезы (инвективы, диатрибы), новизны и цели самого высказывания. Антитеза — то, против чего утверждается идея, может меняться и обязательно изменится. Новизна также должна меняться, ведь люди любят новое. А цель высказывания всегда тождественна себе, ее-то единственно и исповедуем. Так, например, аверроизм {Аверроизм латинский (радикальный аристотелизм) — направление в западноевропейской средневековой философии, представители которого стремились возродить философию Аристотеля в её целостности, основываясь на её интерпретации Ибн Рушдом (лат. Аверроэс). (Большая российская энциклопедия.) – Пр.р.р.} в истории не равен Аристотелю и даже аристотелизму, а неоплатонизм — не то же, что Платон, — но без этих поздних философских течений мы едва ли знали бы об античных философах. Вывод: чтобы нести христианскую весть, ее нужно переосмыслить. Да, она перестает быть вполне аутентичной, но иначе невозможно передавать ее всей душой. Диалог Великого Инквизитора со Христом у Достоевского есть гениальная иллюстрация и, если угодно, апология этой неизбежности. Неверен вердикт Лютера: «исказили — значит предали», нет, искажали — значит передавали!

> Православный философ и богослов Хри́стос Яннара́с так оценивает соотношение традиционализма и духовности: «Люди стараются утвердить себя посредством своих индивидуальных добродетелей... На этом пути они превращают благовестие Церкви — иногда Писание, иногда Предание, а иногда и их вместе — в объективный „авторитет“, из которого они черпают метафизические и нравственные истины, которые подпитывают их эгоцентрическую самоуверенность. Они делают из Церкви „религию“, превращая ее в институцию, обеспеченную бюрократией, которая управляет верой так, как будто вера — это идеология. Авторитет институции и вес, присущий идеологии, гарантируют правильность индивидуального выбора „веры“... Евхаристия перестает быть осуществлением евангельского способа существования, явлением истинной жизни и превращается в индивидуальную обязанность участвовать в общей молитве. Догмат, выражающий общий церковный опыт, превращается в автономное идеологическое содержание, в рационалистический дисциплинарный кодекс, защищающий индивида от незнания и ошибок. Богословие подчиняется приоритету метода, превращаясь в построенную на доказательствах „науку“, предлагающую интеллектуально несомненные факты. Аскеза верных — акт и практика участия в динамике отношений, составляющих Церковь, — кодифицируется как правила закона и принципы индивидуальной нравственности. Таким образом, предание, вместо того чтобы быть передачей и восприятием живого опыта, превращается в собрание окаменелых формул „православия“ (ортодоксии), питающих индивидуальную самодостаточность, преданную мертвым схемам» (Подлинность православного традиционализма {Есть аудиоверсия. – Пр.р.р.}. § 3).

> Вера и <сверхъестественное>^*

> Школьное богословие делит Откровение на «естественное» и «сверхъестественное». Писалось это в эпоху цветения позитивизма как нового направления методологии науки (позитивизм признаёт единственным источником истинного знания материально-чувственные данные). Православные бессознательно подыграли, откопав в предании вышеуказанные деления Откровения. Под «естественным» Откровением понималось умозаключение на основе проверяемых наблюдений (над природой и человеком); «сверхъестественное» — когда Бог обращается к человеку непосредственно. Каким же видом Откровения рождена христианская религия?

> Аврам был девяноста девяти лет, и Господь явился Авраму и сказал ему: Я Бог Всемогущий; ходи предо Мною и будь непорочен (Быт.17:1); И сказал Господь Моисею: 'Взойди ко мне на гору' (Исх.24:12). В Новом Завете: Дух сказал Филиппу: 'Подойди и приста́нь к сей колеснице' (Деян.8:29). Между тем, как Петр размышлял о виде́нии, Дух сказал ему: 'Вот, три человека ищут тебя' (Деян.10:19); Дух сказал мне, чтобы я шел с ними, нимало не сомневаясь (Деян.11:12) и т.п. Здесь действующим лицом является Бог, и Он действует, вполне удовлетворяя позитивистским требованиям. Дух сказал, потом дал дар чудотворения, развел в стороны море — это и  есть поле чувственного восприятия мира: всё внятно, наблюдаемо и даже опасно. Если бы материалисты XIX века присутствовали при веренице мощнейших чудес Ветхого Завета, они бы перестали быть атеистами, а позитивистами — нет.

> Но если в современных реалиях мы не видим библейских чудес с поглощением недрами земли Дафана и Авирона (Чис.16:32), воскрешением мертвых и т.д., то атеизму, обосновывающему себя позитивистски, остается только резюмировать: Бога нет, ибо мне на ухо Он ничего не шепчет, хороших людей чудесно не исцеляет, а плохих чудесно не закапывает. Тогда вера ринется доказывать, что Бог — не «во гласе трубне», а глубоко в душе́, очень глубоко, тем самым отрицая подлинную основу катехизисного христианства — «сверхъестественное Откровение».

> Мы давно боимся собственного духовного опыта. Запуганность «прелестью» ввергает нас в противоположную крайность — позитивизм в духовной жизни. Сегодня фраза «мне Бог сказал...» вызовет усмешку прежде всего у православных. Обилие же подобных фраз в Писании мы, по позитивистскому истолкованию, приписали чуть ли не звуковому эффекту. Нам кажется странным, когда личное озарение Петра или Павла сами они в Писании прямо называют гласом Божиим. И если не Бог водил зубилом по каменным скрижалям, то Декалог почти теряет истинность в глазах недоверчивых к духовному опыту верующих: неужели это личные догадки Моисея, сорок дней сочинявшего заповеди на вершине Синая? «Нет», — ответят верующие позитивисты. «Только так и возможно», — скажут верующие интуитивисты.

> Безусловно, опасность «слева» — со стороны всеотрицающего нигилизма — есть, но почему мы не видим симметричной опасности «справа» — со стороны материалистического понимания библейской истории? Преподобный Дорофей пишет: «Я не видел большего безумия, чем монах, доверяющий своим чувствам» — но сам советует послушание старцу, доверяющему своим чувствам. Нам никуда не деться от рискованного доверия своим религиозным чувствам. Светлые попытки спрятаться за Писанием или корпусом святых отцов не избавляют от необходимости распознавать «что это было?». И вслед за гласом Бога, ищущего Своего Адама, спросить: «Господи, это Ты?»

> Мы стои́м перед необходимостью признать интуитивность познания всех видов Откровения Божия и вместе с тем его подлинность, явленную в Писании и у святых отцов. В качестве примера древнего отношения к интуитивному откровению приведу фрагмент из «Древнего патерика»: к авве Силуану пришли три отца, желая видеть отшельников в кельях, и, не увидев одного из них, посетовали об этом. «Как скоро ушли отцы, авва Силуан, рассуждая сам с собою о случившемся, идет к этому брату и говорит ему: „Ты знаешь, что я кроме субботы и воскресения не выхожу из кельи, но ныне вышел я среди седмицы, ибо Бог мой послал меня к тебе“». Юродивый инок открыл старцу свой подвиг, на что авва Силуан сказал: «Поистине приходившие отцы были святые ангелы, желавшие объявить добродетель брата, ибо в пришествие их произошла во мне великая радость и веселие духовное» (8.31). В этом рассказе мы видим, что осознание гласа Божия и явления ангелов происходило не эмпирически, а вполне интуитивно, то есть как вариант личной интерпретации.

> Вера, верования и аргументы

> Главным оппонентом веры является не атеизм, а квазирелигиозные связки, оказывающие медвежью услугу религиозной вере. Они возникают как дополнительный аргумент, потом выступают уже как неотъемлемая часть веры и начинают заведовать вопросом: существует ли Бог?

> Например, в XIX веке был расшифрован эпос о Гильгамеше, в котором есть повествование о потопе, очень напоминающее библейское. В викторианской Англии это стало сильным аргументом против веры, религиозные британцы пережили нервный шок. Сейчас это повествование — аргумент в пользу историчности Библии.

> Для многих открытия либеральных христианских текстологов об авторстве Торы были ударом по авторитету Библии, то есть веры. Сегодня для нас по разным причинам всё равно, кто именно записал Пятикнижие. То же можно сказать и о библейской критике в целом, и о креационизме и эволюционизме.

> В начале ХХ века большевики, чтобы опровергнуть идею нетления мощей, нарочито открывали мощи и находили их истлевшими. Для дореволюционных православных это был весьма действенный аргумент против Бога. К концу ХХ века оказалась поколеблена вера в подлинность так называемого пятого Евангелия — Туринской плащаницы. К тому времени православные и католики в целом уже были готовы к очередному провалу «неопровержимых свидетельств», тем не менее это стало очередным суровым испытанием веры.

> Такими же потрясениями явились и проясненный в ХХ веке догматический дрейф христианства, нерешенность теодицеи — проблемы доброго Божества в мире зла, неопределенность соотношения науки и веры... В начале ХХI века православные были обуреваемы вопросами ИНН, богослужебного языка, церковного календаря и надежного индикатора православия — чудесного схождения «Благодатного огня».

> Безусловно, всех этих смятений веры могло не быть, имей наша вера своим фундаментом Бога, а не искусственные конструкции, изображающие присутствие/бытие Бога для не имеющих уши слышать Его Самого.

> Вера внутри и вера вовне

> Потеря веры и ее фанатичность есть вещи одного порядка. Фанатизм всегда прост, очевиден для носителя, горяч по своему настроению. Достигается это за счет отрицания сложности жизни и неоднородности человечества. Когда религиозный фанатизм проявляет решительную любовь и заботу, мы имеем дело не с любовью к человеку, а с любовью к концепции. К этому приближается и любовь к образу Божию в человеке или любовь к ближнему в модели, где ближний — неопознанный Христос (нередкий тип изображения Иисуса Христа в мировой литературе).

> Полноценная <утрата> веры с точки зрения духовной практики есть восприятие Бога как священной абстракции. Он перестает быть личным «Ты», данным субъекту в переживании, и превращается в возвышенное понятие типа «гармонии», «величия» и т.п., ради которых можно умереть и убить. Природа выветривания Бога полностью аналогична забыванию близких: когда мы долго не видимся с человеком, его образ постепенно размывается и сокращается до нескольких характерных черт.

> Во внутреннем пространстве человеческой души, причастной Богу, фанатизм и атеизм есть явления внешнего порядка, то есть нечто «для других». Экзистенциальная, подлинная вера в этом контексте есть созерцание Бога в хаосе себя и мира, она раскрывается в своей готовности к восприятию непредсказуемого Бога (ср. образ ветра в Ин.3:8).

> Здесь было бы уместно привести несколько свидетельств о вере мыслителей экзистенциального направления. Например, для датского мыслителя Сёрена Кьеркегора вера есть стремление к несхватываемому Богу. Философ определяет экзистенцию как «бытие-между»: человеческое существование имеет промежуточный характер между отчаянием бессмыслицы и прыжком веры за грань абсурда. Прыжок веры принимает бессмысленность мира, отходя от комфорта авторитетных догм. Остается только Бог и отраженное в Его глазах человечество.

> Известный философ и психолог Карл Ясперс проповедовал свободную от догматизма так называемую философскую веру. О ней он писал подкупающе просто: «Подлинная вера есть акт экзистенции, сознающий трансценденцию в ее действительности».

> Знаменитый философ и богослов Мартин Бубер подчеркивал чрезвычайную важность равнозначности «Я» и «Ты», а также события живой «Встречи» и «диалога с Другим». В любой встрече «Я-Ты» Бубер признавал присутствие Бога. Бог появляется через других людей, когда двое воспринимают друг друга как уникальную, исключительную личность. В эти моменты люди могут почувствовать сакральность бытия.

> Богослов и философ Пауль Тиллих видел сущность веры в ее ненадежности — она ненадежна в той мере, в какой «предельность» и «бесконечность» принимаются человеком. Ненадежность веры невозможно устранить, ее можно только принять — мужеством. Там, где есть возможность провала, необходим риск, любому риску сопутствует сомнение, таким образом, вера включает в себя сомнение; Тиллих предлагает рассматривать сомнение не как отрицание веры, а как ее элемент.

> Русский религиозный философ Семен Франк писал: «Вера есть некое состояние сердца, а не какая-либо мысль нашего ума» (Свет во тьме). По мнению Франка, никакого полноценного «Я» вообще не существует до «встречи» с «Ты».

> Американский психотерапевт, один из основателей экзистенциальной психологии Джеймс Бьюдженталь резюмировал: «Все мы ищем Бога. Атеисты и агностики не меньше, чем богомольцы. Мы можем отказаться от этого поиска не больше, чем остановить поток нашего сознания. Наши мысли неизбежно сталкивают то, что есть, с тем, чего мы желаем, и вскоре мы уже представляем себе, какими мы могли бы быть, и, таким образом, вступаем на путь поисков Бога. Я верю в то, что поиск Бога совпадает с глубочайшими стремлениями человека к его собственному бытию» (Наука быть живым).