> Необычайно тяжелой была встреча между еще одной призрачной дамой и светлым духом, который, по-видимому, приходился ей братом на земле. Мы застали их, когда они только что увидались — Дама говорила с явным огорчением:

> — Ах, это ты, Реджинальд!

> — Да, это я, — сказал Дух. — Я знаю, что ты меня не ждала. Но ты обрадуйся и мне... хоть ненадолго.

> — Я думала, что меня Майкл встретит, — сказала Дама и резко спросила:  — Он хоть здесь?

> — Он там, — отвечал Дух. — Далеко в горах.

> — Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?

> — Сестричка, ты не волнуйся... Он бы тебя не увидел и не услышал. Но скоро ты изменишься...

> — Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?

> — Понимаешь, я привык, это моя работа.

> — А, работа! — презрительно сказала Дама. — Вот оно что! Когда же мне разрешат его увидеть?

> — Тут не в разрешении дело, Пэм. Когда он сможет разглядеть тебя, вы увидитесь. Тебе надо... поплотнеть немного.

> — Как? — резко и угрожающе спросила Дама.

> — Поначалу это нелегко, — начал ее брат. — Но потом пойдет быстро. Ты поплотнеешь, когда ты захочешь чего-нибудь, кроме встречи с Майклом. Я не говорю "больше, чем встречи", это позже придет. А для начала надо немножко, хоть капельку потянуться к Богу.

> — Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что надо, то и сделаю. Чего вы от меня требуете? Говори, говори! Чем я раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.

> — Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя Бог — средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начинаем только тогда, когда стремимся к Самому Богу.

> — Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.

> — То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бывает. Ты стала матерью Майкла, потому что ты — дочь Божия. С Ним ты связана раньше и теснее. Памела, Он тоже любит тебя. Он тоже из-за тебя страдал. Он тоже долго ждал.

> — Если бы он меня любил, он бы меня пустил к моему сыну. И вообще, если он меня любит, почему он забрал у меня Майкла? Я не хотела об этом говорить, но знаешь, некоторые вещи простить нелегко.

> — Ему пришлось, Памела. Отчасти — ради Майкла...

> — Кто-кто, а я для Майкла всё делала! Я ему жизнь отдавала...

> — Люди не могут долго давать друг другу счастье. А потом — Он и ради тебя это сделал. Он хотел, чтобы твоя животная, инстинктивная любовь преобразилась, и ты полюбила Майкла, как Он его любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога. Иногда удается преобразить любовь, так сказать, на ходу. Но с тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал неуправляемым, превратился в манию. Спроси дочь и мужа. Спроси свою собственную мать. О ней ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог отрезал от тебя Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется новый, другой вид любви.

> — Какая чушь! Какая жестокая чушь! Ты не имеешь права так говорить о материнской любви. Это — самое святое, самое высокое чувство.

> — Пэм, Пэм, естественные чувства не высоки и не низки, и святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных богов.

> — Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хоть бы мы прожили миллион лет.

> — Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала — там, в городе,  — матерей с сыновьями. Счастливы они?

> — Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби — конечно, нет! Надеюсь, ты нас не сравниваешь? Мы с Майклом были бы совершенно счастливы. Я-то не болтала бы о нем, как Уинифред Гатри, пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с теми, кто его не замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не хныкала повсюду, что он со мною груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы стать таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы...

> — Именно такой становится естественная любовь, если не преобразится.

> — Неправда! Какой ты злой, однако! Я его так любила... только для него и жила, когда он умер...

> — И плохо делала. Ты сама это знаешь.

> — Чем плохо?

> — Не надо было устраивать этот десятилетний траур — трястись над его вещами, отмечать все даты, держать насильно Дика и Мюриел в том несчастном доме.

> — Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия не жди.

> — Ты неправа. Дик очень страдал по сыну. Мало кто из сестер так любил брата, как Мюриел. Их не память о Майкле мучила — их мучила ты, твоя тирания.

> — Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого...

> — Ты сама того хочешь. Но ты неправа. Это египтяне так относились к утрате, бальзамировали тело.

> — Конечно! Я неправа! Тебя послушать, я всё неправильно делаю!

> — Ну, конечно! — обрадовался Дух, и засиял так, что глазам стало больно.  — Тут мы все узнаём, что всегда были неправы. Нам больше не надо цепляться за свою правоту. Так легко становится... Тогда мы и начинаем жить.

> — Как ты смеешь издеваться? Отдай мне сына! Слышишь? Плевать я хотела на ваши правила! Я не верю в Бога, который разлучает сына с матерью! Я верю в Бога любви. Никто не имеет права нас разлучать! Даже твой Бог! Так ему и скажи. Мне Майкл нужен! Он мой, мой, мой!..

> — Он и будет твоим, Памела. Всё будет твоим, даже Бог. Но ты не то делаешь. Ничем нельзя овладеть по праву природы.

> — То есть как? Это же мой сын, плоть от плоти!

> — А где сейчас твоя плоть? Разве ты еще не поняла, что природа тленна? Смотри! Солнце восходит. Оно может взойти каждую минуту.

> — Майкл — мой!

> — В каком смысле твой? Ты его не сотворила. Природа вырастила его в твоем теле, помимо твоей воли. Да... ты как-то забыла, что ты тогда не хотела ребенка. Майкл — несчастный случай.

> — Кто тебе сказал? — перепугалась Дама, но тут же взяла себя в руки.  — Это ложь. Это неправда. И вообще, не твое дело. Я ненавижу твою веру... ненавижу твоего Бога... Я его презираю! Я верю в Бога любви.

> — Тем не менее, ты не любишь ни нашу маму, ни меня.

> — Ах, вон что! Так, так, ясно... Ну, Реджинальд, не ждала! Обидеться за то...

> Дух засмеялся.

> — Бог с тобой! — воскликнул он. — Тут у нас никого нельзя обидеть.

> Дама застыла на месте. По-видимому, эти слова поразили ее всего сильнее.

 

> — Идем, — сказал учитель, — пойдем дальше. — И взял меня за руку.

> — Почему вы меня увели? — спросил я, когда мы отошли подальше от несчастной дамы.

> — У них разговор долгий, — отвечал учитель. — Ты слышал достаточно.

> — Есть для нее надежда?

> — Кое-какая есть. Ее любовь к сыну стала жалкой, вязкой, мучительной. Но там еще тлеет слабая искра, еще не всё — сплошной эгоизм. Искру эту можно раздуть в пламя.

> — Значит, одни естественные чувства лучше других?

> — И лучше, и хуже. В естественной любви есть то, что ведет в вечность, в естественном обжорстве этого нет. Но в естественной любви есть и то, из-за чего ее можно принять за любовь небесную, и на этом успокоиться. Медь легче принять за золото, чем глину. Если же любовь не преобразить, она загниет, и гниение ее хуже, чем гниение мелких страстей. Это — сильный ангел, и потому — сильный бес.

> — Не знаю, можно ли говорить об этом на земле. Меня обвинили бы в жестокости. Мне сказали бы, что я не верю в человека... Что я оскорбляю самые светлые, самые святые чувства...

> — Ну и пусть говорят, — сказал учитель.

> — Да я и не посмел бы, это стыдно. Нельзя пойти к несчастной матери, когда ты сам не страдаешь.

> — Конечно, нельзя, сынок. Это дело не твое. Ты не такой хороший человек. Когда у тебя самого сердце разобьется, тогда и поглядим. Но кто-то должен напомнить вам то, что вы забыли: любовь, в вашем смысле слова, — еще не всё. Всякая любовь воскреснет здесь, у нас; но прежде ее надо похоронить.

> — Это жестокие слова.

> — Еще жесточе — скрыть их. Те, кто это знают, боятся говорить. Вот почему горе прежде очищало, теперь ожесточает.

> — Значит, Китс был прав, когда писал, что чувства священны?

> — Вряд ли он сам понимал, что это значит. Но нам с тобой надо говорить ясно. Есть только одно благо — Бог. Всё остальное — благо, когда смотрит на Него, и зло, когда от Него отвернется. Чем выше и сильнее что-либо в естественной иерархии, тем будет оно страшнее в мятеже. Бесы — не падшие блохи, но падшие ангелы. Культ похоти куда хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже становится культом. <...>