Оглядываясь назад, я могу сказать, что в тот период я был очень близок к заключению, что христианство в моральном отношении — слишком путанная и невнятная религия, чтобы ей можно было доверять. Возможно, только из-за уважения к глубокой вере моего отца, я не отказался от всего этого ко времени окончания школы. А затем, в последующие несколько лет, когда я изучал мировые религии в университете, беспокойство несколько отступило. /.../ Я познакомился с разнообразными христианскими традициями размышления о судьбе душ. По крайней мере, у меня появилась возможность убедиться, что в рамках этих традиции существовали идеи, которые, судя по всему, осмысляют понятие ада с подлинно моральной точки зрения. С самого раннего возраста меня восточное христианство меня привлекало гораздо сильнее, чем его западные разновидности. Одно из преимуществ воспитания в англиканской традиции "высокой церкви" состоит в том, что там нередко знакомят с отцами Восточной Церкви уже в детстве. Я почему-то очень рано почувствовал, что христианство, возникшее в эллинистических и семитских землях, по всей видимости, при распространении за их пределы не очень преуспело в том, чтобы сохранить свой первоначальный вид. Продолжая затем студентом изучать восточные традиции я в какой-то момент научился находить утешение в идее, которая постоянно встречается в восточнохристианской созерцательной традиции, начиная с поздней античности и до наших дней, и которую с особой силой отстаивают такие святые Востока как Исаак Ниневийский {известный как Исаак Сирин} (ок. 613 – ок. 700) и Силуан Афонский (1866–1938): что адское пламя есть не что иное, как слава Божья, которая должна в конце концов, когда Бог приведет к окончательному восстановлению всё сущее, пронизать всю Вселенную, всё творение. Ибо, хотя эта слава и преобразит весь космос, она неизбежно будет переживаться как мучение любой душой, которая намеренно закрывает себя от любви к Богу и ближнему; для такой извращённой и упрямой души божественный свет, который должен войти в неё и преобразить ее изнутри, должен казаться вместо этого пламенем наложенного извне наказания.

Это показалось мне не только утешительным, но и правдоподобным на эмоциональном уровне. В конце концов, в эту версию ада, если достаточно глубоко в нее вдуматься, легко поверить по той простой причине, что все мы уже знаем о его реальности в этой жизни, и значительную часть наших дней мы живем в ее стенах. Ожесточённое {"огрубевшее"} сердце — это уже само по себе наказание, отказ любить или быть любимым, делает любовь других, или даже просто их присутствие, источником страдания и поводом для гнева. Во всяком случае, этот психологический факт знако́м каждому из нас по собственному опыту. И, конечно же, если душа действительно живет после смерти, она должна нести в грядущий мир тот ад, который взрастила в себе. И поэтому, вполне возможно представить себе, что воля, достаточно замкнутая в своем эгоизме, недовольстве и ожесточении, может быть настолько испорчена {"может быть повреждённой настолько"}, что даже будучи полностью открытой божественной славе, ради которой всё было создано, она будет абсолютно ненавидеть вторжение этой преображающей любви и не сможет обнаружить в ней ничего, кроме ужаса и боли. Тогда именно душа, а не Бог, “зажигает” адский огонь, воспринимая приход божественной любви как жестокое нападение на свое ревностно оберегаемое уединение. Я был недолго доволен таким взглядом на вещи. Это, казалось, объясняло всё /.../...

Но, в конце концов, я пришёл к выводу, что даже это объяснение правдоподобно только в определённой степени.  /.../ Если вдуматься в эти аргументы, то можно заметить, что это очень рациональное и психологически правдоподобное понимание ада, всё же не улучшает общее представление о Боге как о творце и искупителе — по крайней мере, если настаивать на необходимости добавить к описываемому здесь состоянию добровольно наложенного на себя страдания определения  "вечное" или "окончательное". Тут мы обнаруживаем, что наши два вопроса остаются без ответа: вторичный вопрос о том, действительно ли для любого разумного существа логически возможно это презрительное отвержение Бога на веки вечные; и первостепенный вопрос о том, может ли Бог, создающий реальность, в которой возможно вечное страдание какого-либо существа, даже если это будет добровольно принятое на себя страдание, действительно быть бесконечно благим Богом любви, каковым его считает христианство. /.../